Владислав сурков pro et contra диалоги о суверенной демократии и историческом выборе новой россии
Обновлено: 04.07.2024
«Это только кажется, что выбор у нас есть». Поразительные по глубине и дерзости слова. Сказанные полтора десятилетия назад, сегодня они забыты и не цитируются. Но по законам психологии то, что нами забыто, влияет на нас гораздо сильнее того, что мы помним. И слова эти, выйдя далеко за пределы контекста, в котором прозвучали, стали в итоге первой аксиомой новой российской государственности, на которой выстроены все теории и практики актуальной политики.
Иллюзия выбора является важнейшей из иллюзий, коронным трюком западного образа жизни вообще и западной демократии в частности, давно уже приверженной идеям скорее Барнума, чем Клисфена. Отказ от этой иллюзии в пользу реализма предопределенности привел наше общество вначале к размышлениям о своем, особом, суверенном варианте демократического развития, а затем и к полной утрате интереса к дискуссиям на тему, какой должна быть демократия и должна ли она в принципе быть.
Открылись пути свободного государственного строительства, направляемого не импортированными химерами, а логикой исторических процессов, тем самым «искусством возможного». Невозможный, противоестественный и контристорический распад России был, пусть и запоздало, но твердо остановлен. Обрушившись с уровня СССР до уровня РФ, Россия рушиться прекратила, начала восстанавливаться и вернулась к своему естественному и единственно возможному состоянию великой, увеличивающейся и собирающей земли общности народов. Нескромная роль, отведенная нашей стране в мировой истории, не позволяет уйти со сцены или отмолчаться в массовке, не сулит покоя и предопределяет непростой характер здешней государственности.
И вот – государство Россия продолжается, и теперь это государство нового типа, какого у нас еще не было. Оформившееся в целом к середине нулевых, оно пока мало изучено, но его своеобразие и жизнеспособность очевидны. Стресс-тесты, которые оно прошло и проходит, показывают, что именно такая, органически сложившаяся модель политического устройства явится эффективным средством выживания и возвышения российской нации на ближайшие не только годы, но и десятилетия, а скорее всего и на весь предстоящий век.
Русской истории известны, таким образом, четыре основные модели государства, которые условно могут быть названы именами их создателей: государство Ивана Третьего (Великое княжество/Царство Московское и всей Руси, XV–XVII века); государство Петра Великого (Российская империя, XVIII–XIX века); государство Ленина (Советский Союз, ХХ век); государство Путина (Российская Федерация, XXI век). Созданные людьми, выражаясь по-гумилевски, «длинной воли», эти большие политические машины, сменяя друг друга, ремонтируясь и адаптируясь на ходу, век за веком обеспечивали русскому миру упорное движение вверх.
Большая политическая машина Путина только набирает обороты и настраивается на долгую, трудную и интересную работу. Выход ее на полную мощность далеко впереди, так что и через много лет Россия все еще будет государством Путина, подобно тому как современная Франция до сих пор называет себя Пятой республикой де Голля, Турция (при том, что у власти там сейчас антикемалисты) по-прежнему опирается на идеологию «Шести стрел» Ататюрка, а Соединенные Штаты и поныне обращаются к образам и ценностям полулегендарных «отцов-основателей».
Необходимо осознание, осмысление и описание путинской системы властвования и вообще всего комплекса идей и измерений путинизма как идеологии будущего. Именно будущего, поскольку настоящий Путин едва ли является путинистом, так же, как, например, Маркс не марксист и не факт, что согласился бы им быть, если бы узнал, что это такое. Но это нужно сделать для всех, кто не Путин, а хотел бы быть, как он. Для возможности трансляции его методов и подходов в предстоящие времена.
Описание должно быть исполнено не в стиле двух пропаганд, нашей и не нашей, а на языке, который и российский официоз, и антироссийский официоз воспринимали бы как умеренно еретический. Такой язык может стать приемлемым для достаточно широкой аудитории, что и требуется, поскольку сделанная в России политическая система пригодна не только для домашнего будущего, она явно имеет значительный экспортный потенциал, спрос на нее или на отдельные ее компоненты уже существует, ее опыт изучают и частично перенимают, ей подражают как правящие, так и оппозиционные группы во многих странах.
Чужеземные политики приписывают России вмешательство в выборы и референдумы по всей планете. В действительности, дело еще серьезнее – Россия вмешивается в их мозг, и они не знают, что делать с собственным измененным сознанием. С тех пор как после провальных 90-х наша страна отказалась от идеологических займов, начала сама производить смыслы и перешла в информационное контрнаступление на Запад, европейские и американские эксперты стали все чаще ошибаться в прогнозах. Их удивляют и бесят паранормальные предпочтения электората. Растерявшись, они объявили о нашествии популизма. Можно сказать и так, если нет слов.
Между тем интерес иностранцев к русскому политическому алгоритму понятен – нет пророка в их отечествах, а все сегодня с ними происходящее Россия давно уже напророчила.
Когда на каждом углу восхваляли интернет как неприкосновенное пространство ничем не ограниченной свободы, где всем якобы можно все и где все якобы равны, именно из России прозвучал отрезвляющий вопрос к одураченному человечеству: «А кто мы в мировой паутине – пауки или мухи?» И сегодня все ринулись распутывать Сеть, в том числе и самые свободолюбивые бюрократии, и уличать фейсбук в потворстве иностранным вмешательствам. Некогда вольное виртуальное пространство, разрекламированное как прообраз грядущего рая, захвачено и разграничено киберполицией и киберпреступностью, кибервойсками и кибершпионами, кибертеррористами и киберморалистами.
Когда гегемония «гегемона» никем не оспаривалась и великая американская мечта о мировом господстве уже почти сбылась и многим померещился конец истории с финальной ремаркой «народы безмолвствуют», в наступившей было тишине вдруг резко прозвучала Мюнхенская речь. Тогда она показалась диссидентской, сегодня же все в ней высказанное представляется само собой разумеющимся – Америкой недовольны все, в том числе и сами американцы.
Не так давно малоизвестный термин derin devlet из турецкого политического словаря был растиражирован американскими медиа, в переводе на английский прозвучав как deep state, и уже оттуда разошелся по нашим СМИ. По-русски получилось «глубокое», или «глубинное государство». Термин означает скрытую за внешними, выставленными напоказ демократическими институтами жесткую, абсолютно недемократическую сетевую организацию реальной власти силовых структур. Механизм, на практике действующий посредством насилия, подкупа и манипуляции и спрятанный глубоко под поверхностью гражданского общества, на словах (лицемерно или простодушно) манипуляцию, подкуп и насилие осуждающего.
Обнаружив у себя внутри малоприятное «глубинное государство», американцы, впрочем, не особенно удивились, поскольку давно о его наличии догадывались. Если существует deep net и dark net, почему бы не быть deep state или даже dark state? Из глубин и темнот этой непубличной и неафишируемой власти всплывают изготовленные там для широких масс светлые миражи демократии – иллюзия выбора, ощущение свободы, чувство превосходства и пр.
Недоверие и зависть, используемые демократией в качестве приоритетных источников социальной энергии, необходимым образом приводят к абсолютизации критики и повышению уровня тревожности. Хейтеры, тролли и примкнувшие к ним злые боты образовали визгливое большинство, вытеснив с доминирующих позиций некогда задававший совсем другой тон достопочтенный средний класс.
В добрые намерения публичных политиков теперь никто не верит, им завидуют и потому считают людьми порочными, лукавыми, а то и прямо мерзавцами. Знаменитые политографические сериалы от «Босса» до «Карточного домика» соответственно рисуют натуралистические картины мутных будней истеблишмента.
Мерзавцу нельзя дать зайти слишком далеко по той простой причине, что он мерзавец. А когда кругом (предположительно) одни мерзавцы, для сдерживания мерзавцев приходится использовать мерзавцев же. Клин клином, подлеца подлецом вышибают… Имеется широкий выбор подлецов и запутанные правила, призванные свести их борьбу между собой к более-менее ничейному результату. Так возникает благодетельная система сдержек и противовесов – динамическое равновесие низости, баланс жадности, гармония плутовства. Если же кто-то все-таки заигрывается и ведет себя дисгармонично, бдительное глубинное государство спешит на помощь и невидимой рукой утаскивает отступника на дно.
Ничего страшного в предложенном изображении западной демократии на самом деле нет, достаточно немного изменить угол зрения, и станет опять нестрашно. Но осадок остается, и западный житель начинает крутить головой в поисках иных образцов и способов существования. И видит Россию.
Наша система, как и вообще наше все, смотрится, конечно, не изящнее, зато честнее. И хотя далеко не для всех слово «честнее» является синонимом слова «лучше», оно не лишено притягательности.
Государство у нас не делится на глубинное и внешнее, оно строится целиком, всеми своими частями и проявлениями наружу. Самые брутальные конструкции его силового каркаса идут прямо по фасаду, не прикрытые какими-либо архитектурными излишествами. Бюрократия, даже когда хитрит, делает это не слишком тщательно, как бы исходя из того, что «все равно все всё понимают».
Высокое внутреннее напряжение, связанное с удержанием огромных неоднородных пространств, и постоянное пребывание в гуще геополитической борьбы делают военно-полицейские функции государства важнейшими и решающими. Их традиционно не прячут, а наоборот, демонстрируют, поскольку Россией никогда не правили купцы (почти никогда, исключения – несколько месяцев в 1917 году и несколько лет в 1990-х), считающие военное дело ниже торгового, и сопутствующие купцам либералы, учение которых строится на отрицании всего хоть сколько-нибудь «полицейского». Некому было драпировать правду иллюзиями, стыдливо задвигая на второй план и пряча поглубже имманентное свойство любого государства – быть орудием защиты и нападения.
Глубинного государства в России нет, оно все на виду, зато есть глубинный народ.
На глянцевой поверхности блистает элита, век за веком активно (надо отдать ей должное) вовлекающая народ в некоторые свои мероприятия – партийные cобрания, войны, выборы, экономические эксперименты. Народ в мероприятиях участвует, но несколько отстраненно, на поверхности не показывается, живя в собственной глубине совсем другой жизнью. Две национальные жизни, поверхностная и глубокая, иногда проживаются в противоположных направлениях, иногда в совпадающих, но никогда не сливаются в одну.
Глубинный народ всегда себе на уме, недосягаемый для социологических опросов, агитации, угроз и других способов прямого изучения и воздействия. Понимание, кто он, что думает и чего хочет, часто приходит внезапно и поздно, и не к тем, кто может что-то сделать.
Редкие обществоведы возьмутся точно определить, равен ли глубинный народ населению или он его часть, и если часть, то какая именно? В разные времена за него принимали то крестьян, то пролетариев, то беспартийных, то хипстеров, то бюджетников. Его «искали», в него «ходили». Называли богоносцем, и наоборот. Иногда решали, что он вымышлен и в реальности не существует, начинали какие-нибудь галопирующие реформы без оглядки на него, но быстро расшибали об него лоб, приходя к выводу, что «что-то все-таки есть». Он не раз отступал под напором своих или чужих захватчиков, но всегда возвращался.
Своей гигантской супермассой глубокий народ создает непреодолимую силу культурной гравитации, которая соединяет нацию и притягивает (придавливает) к земле (к родной земле) элиту, время от времени пытающуюся космополитически воспарить.
Народность, что бы это ни значило, предшествует государственности, предопределяет ее форму, ограничивает фантазии теоретиков, принуждает практиков к определенным поступкам. Она мощный аттрактор, к которому неизбежно приводят все без исключения политические траектории. Начать в России можно с чего угодно – с консерватизма, с социализма, с либерализма, но заканчивать придется приблизительно одним и тем же. То есть тем, что, собственно, и есть.
Умение слышать и понимать народ, видеть его насквозь, на всю глубину и действовать сообразно – уникальное и главное достоинство государства Путина. Оно адекватно народу, попутно ему, а значит, не подвержено разрушительным перегрузкам от встречных течений истории. Следовательно, оно эффективно и долговечно.
В новой системе все институты подчинены основной задаче – доверительному общению и взаимодействию верховного правителя с гражданами. Различные ветви власти сходятся к личности лидера, считаясь ценностью не сами по себе, а лишь в той степени, в какой обеспечивают с ним связь. Кроме них, в обход формальных структур и элитных групп работают неформальные способы коммуникации. А когда глупость, отсталость или коррупция создают помехи в линиях связи с людьми, принимаются энергичные меры для восстановления слышимости.
Перенятые у Запада многоуровневые политические учреждения у нас иногда считаются отчасти ритуальными, заведенными больше для того, чтобы было, «как у всех», чтобы отличия нашей политической культуры не так сильно бросались соседям в глаза, не раздражали и не пугали их. Они как выходная одежда, в которой идут к чужим, а у себя мы по-домашнему, каждый про себя знает, в чем.
По существу же общество доверяет только первому лицу. В гордости ли никогда никем не покоренного народа тут дело, в желании ли спрямить пути правде либо в чем-то ином, трудно сказать, но это факт, и факт не новый. Ново то, что государство данный факт не игнорирует, учитывает и из него исходит в начинаниях.
Было бы упрощением сводить тему к пресловутой «вере в доброго царя». Глубинный народ совсем не наивен и едва ли считает добродушие царским достоинством. Скорее он мог бы думать о правильном правителе то же, что Эйнштейн сказал о боге: «Изощрен, но не злонамерен».
Современная модель русского государства начинается с доверия и на доверии держится. В этом ее коренное отличие от модели западной, культивирующей недоверие и критику. И в этом ее сила.
У нашего нового государства в новом веке будет долгая и славная история. Оно не сломается. Будет поступать по-своему, получать и удерживать призовые места в высшей лиге геополитической борьбы. С этим рано или поздно придется смириться всем тем, кто требует, чтобы Россия «изменила поведение». Ведь это только кажется, что выбор у них есть.
Поистине широк спектр полномочий этого политического деятеля современной России. На занимаемой должности он осуществляет организационное и информационно-аналитическое обеспечение деятельности Президента по внутренней политике, федеративных и межнациональных отношений; координирует деятельность по вопросам внутренней политики; обеспечивает взаимодействие Президента и Администрации Президента с Советом Федерации, Государственной думой, Центральной избирательной комиссией, политическими партиями, общественными и религиозными объединениями, профессиональными союзами; осуществляет взаимодействие Администрации Президента с органами государственной власти субъектов Федерации и органами местного самоуправления; обеспечивает совместно с пресс-секретарем Президента взаимодействие Администрации Президента со средствами массовой информации.
В последние годы внимание общественности привлек ряд программных речей Владислава Суркова, посвященных вопросам "суверенной демократии", выработке стратегической идеологемы России, партстроительству. Эти выступления встретили одобрение и дискуссию, с одной стороны, и яростную критику, с другой.
Не случайно автор назвал книгу "Владислав Сурков: Pro et Contra", представив в ней острый заочный диалог главного идеолога России с критиками и оппонентами с собственными комментариями.
Этой публикацией начинается серия книг под названием "Политпортрет современности".
Думается, книга, выдержанная в тонах жесткой полемики, привлечет внимание как экспертного сообщества, так и широкой публики.
О герое в диалогах 4
Предисловие 10
Глава 1. Суверенная демократия как лозунг новой России прорыва в будущее 22
Глава 2. История России и ценности демократии 74
Глава 3. Переход к политике демократизации.
Демократия и суверенитет как условия устойчивого развития 112
Глава 4. Нынешний этап развития России: от стабилизации к развитию 195
Глава 5. Политический портрет В. Суркова глазами СМИ 273
Заключение 307
Реакция Кремля на «умное голосование» Навального напоминает уже даже не истерику, а панику. Самое страшное для любой авторитарной и, тем более, тоталитарной власти – это перестать быть страшной. Крестовый поход Кремля против «умного голосования» превращает Годзиллу в Шрека, пусть и отвратительного на вид, но скорее смешного, чем ужасного мультяшного персонажа. Если говорить о чисто политических результатах, то эта неумная война до всякого голосования убила легитимность предстоящих выборов. Теперь, даже если они пройдут безупречно, никто, кроме тех, кто их устраивал, не поверит в их законность и справедливость. Как же Кремль дожил до жизни такой?
На мой взгляд, истоки этого конфуза уходят своими корнями в непростые и далеко не братские отношения трех главных идеологов путинской эпохи и ее последовательно сменявших друг друга архитекторов – Владислава Суркова, Вячеслава Володина и Сергея Кириенко. При этом давнишняя война первых двух между собой сделала последнего заложником. «Умное голосование» — это капсула с политическим ядом, которую они послали своему преемнику через Навального в качестве «черной метки». Вряд ли они этого хотели, просто так вышло, что Навальный стал непредусмотренной «побочкой» этой войны.
Я понимаю, что не каждый сходу поймет, в чем, например, принципиальная разница между Володиным и Сурковым. Для большинства – оба карьерные лоялисты, верой и правдой служащие режиму. Но разница есть, и большая. Каждый из них придерживался в вопросах защиты режима от революций своей особой «системы». В то время, как Сурков пропагандировал всеми силами «суверенную демократию», Володина можно считать убежденным сторонником «имитационной демократии». Яд «умного голосования» стал сочиться из стен Кремля в тот момент, когда его обитатели приняли решение перейти от первой системы ко второй, то есть еще на рубеже 2011-2012 годов. Так что нынешний троллинг Навального – это история с большой предысторией.
Для нормального человека что «суверенная демократия», что «имитационная демократия» — одна сплошная абракадабра. Чтобы понять разницу между ними, мне придется обратиться к классике. Герой «Одесских рассказов» Бабеля портной Пожарский говорил Бене Крику: «Английское сукно, мосье Крик, это хорошее сукно, лодзинское сукно – это дерюга, на которой что-то нарисовано, а московское сукно – это дерюга, на которой ничего не нарисовано». В этой бабелевской парадигме английская демократия, при всех ее издержках, это хорошее, хоть и немного тронутое молью сукно. «Суверенная демократия» Суркова – это дерюга, на которой что-то нарисовано, а «имитационная демократия» Володина – это дерюга, на которой ничего не нарисовано.
Сурков пытался поставить авторитарный софт в демократическое «железо». Он брал за основу в принципе рабочую модель демократии и перебирал ее внутренности таким образом, чтобы стрелки часов, как бы они не вращались, всегда показывали одно и то же время. В концепции «суверенной демократии» Путин скрыт за циферблатом. Он хозяин времени, но он еще украл Рождество. Государство внешне в глазах обывателя остается сложным набором институтов – судов, министерств, губернаторов, депутатов и так далее. Только опытный глаз мог разглядеть, что все эти институты являются всего лишь голографическими проекциями Путина.
Володин, заменив Суркова, схлопнул всю эту сложность. На его часах была всего одна стрелка – Путин. Институты были выброшены за ненадобностью на свалку истории. Лозунг «государство – это Путин» был более понятен массам, чем кружева витиеватой сурковской мысли. Володинская формула «есть Путин – есть Россия» хорошо «зашла» в Кремле. Она хорошо зарекомендовала себя как те танки, что не боятся грязи, особенно на бездорожье Донбасской войны, куда и отправился в опалу униженный и посрамленный Сурков.
Володин, напротив, крайне удачно проконвертировал свой вклад в развитие концепции посткоммунистической государственности в России на место в Думе, где пять лет втайне примерял шапку Мономаха. Но оказалось, что он со своей простой как угол дома самодержавной моделью государственности дал маху. То, что хорошо работает на войне, пробуксовывает в условиях мирного времени. Однако расхлебывать все последствия применения модели «имитационной демократии» во время выборов пришлось уже не самому Володину, а его преемнику.
Дело в том, что у чрезмерно усложненной сурковской модели помимо очевидных недостатков были и сильные стороны. В системе «суверенной демократии» Путин постоянно подкачивал своей харизмой вянущие и опадающие институты, поддерживая у всего «букета» из псевдопартий, псевдосудов, псевдопарламента и прочих атрибутов фальшивой свободы товарный, продаваемый вид. Среди прочего, это до определенного времени позволяло проводить «технически» более-менее чистые выборы, где уровень фальсификаций не превышал в среднем по стране трети голосов. То есть, по сути это, конечно, было издевательство, но по форме напоминало все-таки демократическую процедуру. Однако в 2011 году система дала сбой, в результате которого возник кризис доверия, вылившийся в бунт.
В пришедшей ей на смену «имитационной демократии» Володина (обозначение условно – у системы, скорее всего, были и другие авторы) все было наоборот: Путин скачивал харизму и авторитет буквально из всех институтов власти. Он надувался политическим авторитетом как спелый помидор на грядке, оставляя вокруг себя гербарий из высушенных институтов. Здесь насос работает в другую сторону: чем больше Путин наливается энергией, тем беспомощнее становятся все другие атрибуты государственности. Не является исключением и провластная партия. Дело не в том, что она стала фиговым листком Кремля, — это было и при Суркове, — а в том, что она стала высушенным фиговым листком, которым ничего не прикроешь, так как он рассыпается при попытке взять его в руки. Ни о каких «технически чистых» выборах с таким «прикидом» не может быть и речи.
Предложить русскому избирателю формулу, где Россия равна Путину, было все равно, что дать порцию «дури» героиновому наркоману, двадцать лет находившемуся в «завязке». В русской самодержавной парадигме и так осознание себя политической народностью происходит через наделение вождя (царя, императора, генсека, президента) сверхъестественным суверенитетом за счет всех остальных институтов власти. Сурков при всем при том пытался протащить «прозападную» модель, где суверенитет распределен внутри некоторой деперсонализированной абстракции. В его системе Путин еще спрятан за институциональной шторой. Формула Володина вывела его на авансцену и поставила под лучи софитов, бьющие со всех сторон. Беда лишь в том, что все остальное ушло в глухую тень, и достать что бы то ни было оттуда, в том числе и «Единую Россию», даже для того, чтобы исполнить какую-нибудь жалкую роль третьего плана, которой обычно вознаграждают содержанку постановщика, не представляется никакой возможности. На этой сцене никому, кроме Путина, больше места нет.
Этой уязвимостью системы и воспользовался Навальный. Перефразируя Булгакова, можно сказать, что его «нелюбовь» выскочила перед Кремлем как «из-под земли выскакивает убийца в переулке». Идея «умного голосования» оказалась такой же беспринципной и такой же неразборчиво безжалостной, как компьютерный вирус. Зацепившись за неустранимый системный сбой, она выворачивает локтевой сустав у «электорального манипулятора», в результате чего вместо того, чтобы вцепиться в чужую глотку, он цепляет саму систему ниже поясницы. Секрет здесь прост: при «имитационной демократии», чем выше персональный авторитет Путина, тем ниже коллективный авторитет «Единой России» — ведь насос здесь работает в реверсном режиме. Перемонтировать его как газотранспортную систему Украины, чтоб он начал гнать политическое топливо в обратную сторону, теоретически возможно, но на практике пока ни у кого толком не получалось.
Возникла парадоксальная ситуация, когда собственный «ядренный» путинский электорат, влюбленный в своего вождя, не желающий голосовать ни за какую оппозицию Путину, готов однако «по приколу» при первой же представившейся возможности проголосовать за любую легальную, но не антипутинскую альтернативу «Единой России». Именно потому, что не только не соотносит Путина с «Единой Россией» и другими институциональными выжимками, но даже противопоставляет последних Путину как плохих бояр хорошему царю. Вместо того, чтобы бороться с системой, Навальный остроумно предложил воспользоваться системным глюком и заставить неразборчивый путинский электорат укусить себя за собственный хвост.
«Имитационная демократия» оказалась ловушкой. Она не предполагает использования на практике даже в качестве демоверсии. Это всего лишь лубочная декорация, которую рабочие кремлевской сцены заносят в зал перед спектаклем и уносят на склад после его окончания. С таким задником на сцене можно спеть под фонограмму, но разыграть электоральную мелодраму, как во времена «сурковщины», не получится. Ошибка нынешней администрации состояла в том, что они не произвели полной зачистки рудиментов «суверенной демократии» в виде «системных» как бы оппозиционных партий.
Любая альтернативность, даже самая липовая, оказывается в создавшихся условиях для «Единой России» серьезной электоральной угрозой, так как провоцирует отнюдь не оппозиционного и по-прежнему совершенно лояльного Путину избирателя на побег.
По мере осознания этой угрозы действия Кремля становились все более бессистемными и политически ущербными. Опальный Сурков, раньше других осознавший, в какой капкан улетела власть, наблюдал не без злорадства со стороны за мучениями своих преемников. Родить Путина обратно, то есть растворить его авторитет хотя бы частично в «Единой России», не получилось. В том числе и потому, что национальный лидер оказался осторожным и жадным. Он не намерен делиться трофейным рейтингом. А значит, единственной опцией остается убить «умное голосование», в прямом и переносном смысле, любой ценой.
Цена оказалась большая. Только для того, чтобы хоть как-то придушить инициативу Навального, Кремлю пришлось в считанные месяцы искромсать весь свой демократический задник. Декорация рухнула, обнажив неприглядные виды тоталитарного закулисья. «Умное голосование» по итогу оказалось «раздевающим голосованием». Оно показало, что в России нет никакой демократии – ни суверенной, ни имитационной. Русская политическая сцена выглядит теперь совершенно постмодернистски. На ней нет больше никаких декораций. Вообще. А есть лишь один король. И этот король, похоже, голый.
Можно ли при помощи «умного голосования» уничтожить режим? Нет, конечно, потому что его власть не держится на успехах «Единой России». Нельзя убить Дракона, оттоптав его тень. Но в перспективе можно сильно усложнить этому Дракону жизнь. Одно дело реять над страной, прикрываясь фейковым демократическим плащом, и совсем другое – летать нагишом, непрерывно демонстрируя все свои авторитарные прелести. Рано или поздно можно что-то отморозить. Так что расслабляемся и машем ему, и вслед за Масяней берем с полки огурец. Это все еще не конец истории.
Есть понятие «исторический факт». Понятия «футуристический факт» не существует.
Считается, что мы «знаем» то, что было. А то, что будет — лишь «выдумываем». Преобладает мнение о надежности прошлого, противопоставленного неопределенности будущего. Поэтому стрессированные личности и расстроенные нации охотнее предаются воспоминаниям, нежели мечтам. Им спокойнее среди теней славных предков. Шумная компания незнакомых и непредсказуемых потомков пугает их. Так, история получает превосходство над футурологией. Превосходство не вполне обоснованное.
Так что, в среднем прошлое и будущее воздействуют на настоящее более-менее равносильно и равноправно. Обе эти большие галлюцинации сотканы из размытых образов. В них примерно поровну фактов и фикций.
Как поставленные друг напротив друга зеркала, память и предвидение заводят нас в бесконечный туннель взаимных отражений, создавая иллюзию вечности.
Их симметричность и зеркальность наглядно выражаются в мифах о возвращении богов и героев: Иисус Рождества и Голгофы является христианам из прошлого, Иисус Второго пришествия и Хилиазма — из будущего. Кетцалькоатль, изгнанный народом, которому дал все, обязательно вернется для мести и милости. Король Артур — once and future king — был когда-то и когда-нибудь будет опять. По обе стороны настоящего действуют и Терминатор, и Андрей Сатор…
Сказанное выше призвано оправдать предпринимаемую здесь попытку краткого описания государств отдаленного будущего. Без претензий на полноту картины. Но с гарантией ее реалистичности. Никаких домыслов и гаданий. Только сухие футуристические факты.
Для того, чтобы прогноз получился интересным, ближайшие лет сто можно смело пролистать, так как с ними все достаточно ясно. Они станут временами i-империализма, то есть, активного дележа и «колонизации» киберпространства. В контексте этого генерального процесса произойдет несколько войн (в том числе, кажется, ядерная) за американское наследство. А в его итоге образуется новая система глобального распределения господства и подчинения.
Модели государственного устройства при этом еще долго существенно не изменятся. Политические мутации копятся медленно, и только в конце века реформы и революции породят несколько новых видов государств, которые разовьются и окрепнут к началу следующего столетия.
К 2121 году эти футуристические паттерны государственности дополнят, чтобы впоследствии окончательно вытеснить привычные для нас формы политической организации общества.
Политическое представительство проваливается по всем направлениям. С одной стороны, «народные» представители, по небесспорному, конечно, утверждению критиков западной демократии, превращаются в узурпаторов и манипуляторов, искажая сигналы, подаваемые народом. С другой стороны, и сам народ, в свою очередь, посылает все более путаные сигналы, поскольку живых избирателей теснят и перекрикивают банды наглых ботов, фейковых аккаунтов и прочих виртуальных иммигрантов, дополняющих политическую реальность до степени неузнаваемости.
В нашей электронной современности уже существуют технические возможности для того, чтобы граждане могли представлять себя сами, напрямую включаясь в процедуры принятия решений. Если понадобится очередной закон о, допустим, каком-нибудь пчеловодстве, то в его составлении, внесении, обсуждении и принятии могут непосредственно, в режиме онлайн участвовать все, кому есть до этого дело — пчеловоды, любители меда, косметологи и фармацевты, люди, покусанные пчелами, и люди, покусавшие пчел, и аллергики, и юристы, производители ульев и дымарей, пчелофилы и пчелофобы, и, наконец, просто те, кому всегда есть дело до всего. В этой схеме нет парламента. Вместо него — средства связи, алгоритмы и модераторы. И это ложное освобождение: избавляясь от «конгрессменов-узурпаторов», избиратель тут же попадает во Всемирную паутину и запутывается в Сети. Он вступает в двусмысленные и неравноправные отношения с миром машин.
Алгоритмы уже эффективно распоряжаются средствами инвесторов на глобальных финансовых рынках. Основные политические практики, как законодательные, так и, тем более, электоральные ничуть не сложнее фондовых и валютных транзакций. И уж если люди доверяют электронному алгоритму самое дорогое, что у них есть — любимые деньги, то ничто не мешает доверить ему же какие-то там политические убеждения, твердость которых, увы, обратно пропорциональна ликвидности. Выборы, законотворчество, многие функции исполнительной власти, судебные и арбитражные разбирательства, дебаты и даже протестные акции — все это можно будет делегировать искусственному интеллекту, не покидая вечеринку. Общество перестанет содержать своих дорогих «представителей», что приведет к краху сразу двух грандиозных бюрократий — профессиональных лоялистов и профессиональных же протестников.
Конечно, политический класс полностью не исчезнет. Ведь у алгоритмов есть владельцы. По К. Марксу, кто владеет средствами производства, тот обладает и решающим влиянием. В цифровую эпоху это IT-гиганты, которые поворачиваются передом (дружественным интерфейсом) к народным массам, а задом (гостеприимно распахнутым бэкдором) — к спецслужбам. Цифровики и силовики, таким образом, останутся в игре.
Но все же количество рабочих мест в политической индустрии радикально сократится.
Цеха высокотехнологичных, автоматизированных и роботизированных предприятий таинственны и пустынны. Есть специальный термин для их обозначения — безлюдное производство.
В результате неизбежной цифровизации и роботизации политической системы возникнет высокотехнологичное государство — безлюдная демократия.
Главной особенностью безлюдной демократии станет резкое снижение роли человеческого фактора в политическом процессе. Вожди и толпы постепенно покинут историческую сцену. А выйдут на нее машины.
М. Маклюэн считал машины продолжением человеческих органов. Но есть и иная точка зрения. Что машина не приложение к человеку, а его порождение. И как любое порождение, она одержима комплексом Эдипа — устранить родителя.
Как человек «произошел от обезьяны», так и машина «происходит от человека» и занимает его место на вершине эволюции.
Человеческое, «слишком человеческое» государство веками развивалось как постоянно расширяющаяся семья (семья-род-народ-нация…), в которой находилось место отцам отечества и его сынам и дочерям, и родине-матери, и любви, и насилию. Ему на смену придет техногенное государство, в котором иерархия машин и алгоритмов будет преследовать цели, недоступные пониманию обслуживающих ее людей.
Железная логика машинного мира неуклонно стремится исключить человеческий фактор (понятие, давно ставшее синонимом фатальной ошибки) ради эффективности систем управления. Биологические граждане будут иметь все больше комфорта и все меньше значения.
Безлюдная демократия станет высшей и финальной формой человеческой государственности в преддверии эры машин. На ее платформе выстроится линейка вторичных и промежуточных моделей политического существования — карликовая сверхдержава, экологическая диктатура, постпатриотическое сообщество, виртуальная республика…
Несколько небольших по территории и населению стран смогут нарастить столь мощные кибернетические ресурсы, что окажутся в состоянии контролировать значительную часть пока еще «ничейного» киберпространства и при необходимости парализовать военные и экономические потенциалы самых больших государств. Как в XVI веке крохотная Португалия обрела несоразмерное могущество с помощью всего нескольких десятков кораблей, пары тысяч моряков и купцов и своевременного захвата «ничейных» морских торговых путей, так и будущие карликовые сверхдержавы посредством умело комбинируемых технологий e-war и e-commerce сравняются по влиянию с традиционными сверхдержавами.
Ряд правительств решится на принудительное ограничение потребления под давлением обостряющихся экологических проблем. Эти злосчастные правительства испытают на себе всю силу гнева заматеревшего общества потребления. Народы не захотят прозябать в условиях жесткой экономии. Ониомания, давно ставшая едва ли не единственным экзистенциалом обывательского бытия, вдохновит их на активное сопротивление властям, озабоченным экологией . Восстания воинствующих шопоголиков, гедонистов и консьюмеристов потрясут основы социального порядка и вызовут встречные массовые репрессии. Так сформируются экологические диктатуры с недобрым лицом Г. Тунберг на гербах и банкнотах.
Х .Мюнклер, характеризуя отдельные западные общества как постгероические, обозначает важную тенденцию исключения жертвенности из политики. Это один из симптомов угасания патриотизма. Почитание предков, историческое родство как основа идентичности, готовность к подвигу страдания и смерти и другие иррациональные начала национального государства не очень решительно, но весьма последовательно отодвигаются ради культа комфорта и торгово-прагматического взгляда на отношения личности и социума. Постгероизм приведет к постпатриотической, постнациональной государственности «по расчету», а не «по любви к отечеству». Некоторые великие городские агломерации, будучи рассадниками космополитизма, обособятся в автономные сообщества меркантильных людей «без роду и племени», приблизившись к либертарианскому идеалу государства как гипертрофированного коворкинга, не отягощенного сентиментальной идеологией долга и верности. Правительства не смогут навязывать себя человеку в качестве родины и фатерлянда, и станут для него только совокупностью специфических сервисов.
Виртуальные республики покажут пример создания государств без территории. Их население составят как цифровые двойники реальных людей, так и абсолютно бестелесные чистопородные боты. Возникнув, возможно, в даркнете как полулегальные налоговые гавани или пиратские маркетплейсы, или просто как игровые пространства, существуя исключительно в Сети, они постепенно обзаведутся стабильной экономикой, системой управления, кибероружием и коллективной гордостью, то есть всей полнотой суверенитета. И превратятся в равноправных участников международных отношений. Гражданин такой виртуальной страны своим «юридическим телом» будет обитать в ее суверенном цифровом облаке, а «физическим», если таковое имеется, на твердой земле «обычного» государства — как иностранец.
Да и повсюду люди будут чувствовать себя в каком-то смысле иностранцами, чужаками. Выбор будет невелик — быть в гостях у Машины, либо в услужении у нее.
Лучше ли 2121 год, чем 1984? Светло ли будущее? Прекрасно ли оно? Как посмотреть. Красота ведь в глазах смотрящего. Как и справедливость, и свобода, и много чего еще.
Умно ли это предсказание? Серьезно ли? Трудно сказать. Во всяком случае, оно достаточно нелепо, чтобы сбыться. Оно и сбудется — quia absurdum.
Читайте также: