Арсений морозов sonic death сколько лет
Обновлено: 18.05.2024
Классический Арсений запись закреплена
27-летний петербуржец Арсений Морозов, также известный как Падла Бэр (ну или Бир, как его называют в среде любителей пива), а ещё как лидер группы Sonic Death, адаптатор зарубежных инди-хитов, самая переоценённая фигура 2000-х (по версии хэйтеров журнала «Афиша») и отец русской гаражной волны 2010-х (по собственной версии), записал лучшую русскоязычную пластинку за последние 5 лет. Артём Макарский выяснил, как у него это получилось.
Арсений Морозов смотрит на меня и улыбается своей обычной улыбкой — застенчивой, кокетливой и обезоруживающей. «Ты знаешь, дорогуша, — похотливо говорит он, — я решил назвать альбом «Home Punk».
Стоит, впрочем, объясниться. Арсений Морозов, он же экс-лидер великих Padla Bear Outfit и нынешний лидер богоподобных Sonic Death (впрочем, назовём его Сеней — чтобы меня не убили, прежде чем я начну склонять его регалии на разные лады), романтический питерский блондин с причёской на всё лицо, музыкант (ну или как хотите) огромного ума и таланта, былая надежда русского рока, некогда предпочитавшая лайнапам европейских фестивалей Болотную площадь и роль человека, влияние которого на себя признают великие панк-группы современности вроде Pussy Riot, записал диск, без которого непонятно, как мы жили, — и до которого ни Европе, ни «Питчфорку» дела, скорее всего, не будет. 13 бешеных и нежных вещей о любви и боли, любви и боли, любви и боли и ещё раз любви и боли. Грандиозный рок-альбом, где гитара звучит как китайская палка за 150 рублей (а потом вообще оказывается, что это был бас), клавиши гудят, а барабан бьет точнехонько под сердце; в общем, шумный синтетический панк-рок, становящийся средством лечения внутренних растрав. Не «треки», но песни — те самые, что укладывают горечь жизни в три стремительные минуты (а то и в одну). Это действительно самый бесстеснительный панк на свете. «Сектор Газа» XXI века. «Король и шут» для поколения десятых.
«Да, не самое удачное название, — выслушав сравнение, объясняет Арсений. - Но мне это нравится: как видишь, сравнение с Suicide мы не выдержали, зато на фоне «Сектора» с «КиШом» наша группа смотрится выгоднее».
Откуда вообще взялся этот Арсений? Вопрос не праздный — в сущности, эффект, который производят эти песни, вообще ничем не объясняется. Он учился в гимназии с немецким уклоном, знаменитой, что примечательно, только тем, что пару лет назад депутат Милонов грозился проверить её учеников на гомосексуализм. Слушал The White Stripes и Warlocks в перемешку с «Аквариумом», играл чёрт знает что в чёрт знает каких группах, но потом, последовав примеру учителя БГ, начал сам потихоньку подворовывать музыку - и дела пошли в гору. Параллельно делая гениальные песни для группы ЦРУ и будущих Padla Bear Outfit, поступил на культурологию. Продолжал играть рок, в котором скорее чувствовалась мысль, чем угадывался талант; потом был замечен, начал играть в клубах (до этого играл только на улице или в клубных предбанниках - внутрь не пускали). «Почему я в инди-герои дернулся? Во-первых, тогда, в середине нулевых, оно правда пошло волной, это была не просто мода, казалось, что это часть чего-то большого, некая универсальная площадка. Во-вторых, инди начал превращаться в спорт, техническое соревнование. Соревнование, в котором ты один бежишь себе как дурак, а другие догонять то ли не могут, то ли не хотят». Так Арсений и добежал до двадцати семи лет. При этом все до сих пор считают, что петь он не умеет, хотя его вкрадчивый голос, успокаивающий и тревожащий одновременно, сейчас уже узнается на раз. «Мне кажется, где-то с конца двухтысячных возник огромный дефицит — нет песен на русском, которые ты можешь процитировать, спеть. Падла всё-таки был не про песни. Песни все давно написаны, и можно заниматься ерундой, а для удовольствия слушать чужую музыку, - думал я. Но однажды я пошел пойти в магазин и хотел купить диск с грустными песнями. Продавец почему-то предложил диск Михаила Круга. И тут я понял, что ниша по-настоящему грустных песен на русском ведь реально не занята. Круг умер — а больше делать, по сути, некому. И опять побежал впереди всего гребаного паровоза».
Ну вот и получилось — грустные песни человека, которому на голову упал портрет Гребенщикова, и горькие слёзы накрывают волной, и "эй, Аркадий Мамонтов, я играю фанк, я играю фанк" (так пел Арсений в первой версии альбома Home Punk под названием Studio Funk, записанной еще когда Sonic Death пытались играть втроем). Поразительно, но именно Арсению, вставляющему в альбом цитаты из американских фильмов и поминающему Джорджа Буша, у которого «в штанах давно истлело» (эта версия текста Bush City попала в так и не изданный альбом патриотических ауттейков под названием «Эй, Путин, я домашний ватник»), удалось поймать и воплотить какую-то очень русскую мелодику — простейшую, прямую, четкую и эффективную; это песни одиночества - да такие, что Бродский нервно курит «Шипку» где-то в гробу. «Да, альбом очень русский по мелодике и по звуку, я даже проводил для себя такую проверку внутреннюю — включал соседям по утрам. Один приходил ко мне с утра и грозился меня убить, - а жильцы остальных девятнадцати квартир просто съехали после месяца ежедневного прослушивания. Оказалось, что по энергетическому воздействию это и впрямь очень сильная музыка».
Sonic Death — о канале Грибоедова, нулевых и сексизме «Верните мой 2007-й»: Участники петербургской группы рассказывают о том, почему раньше было «жирное время», а сейчас — мрак и патриотизм
«Панки, которые записали поп-альбом», — так Арсений Морозов из петербургской группы Sonic Death описывает пластинку нового проекта «Арсений Креститель». «Поп-альбом» называется «31» (его можно послушать тут, а клип на песню «Бен Хорн» — посмотреть здесь) — цифра, отсылающая к паспортному возрасту Арсения. Участники Sonic Death/«Арсения Крестителя» — это также бас-гитаристка Диана Морозова (жена Арсения) и барабанщик Сэм Твайлайт — рассказали The Village о репетиционной точке в Малом Гостином дворе на канале Грибоедова, баре «Пиф-Паф», старой версии клуба Mod и попсовости Спаса на Крови.
Биография музыканта «Арсений Креститель»
Арсения Морозова как только ни называли: и прародителем новой русской волны, и отцом отечественного инди. С уверенностью можно сказать одно: проекты с его участием — Sonic Death и Padla Bear Outfit — уже заняли свое место в истории современной российской музыки. «Арсений Креститель» — это не один человек, а группа, что фронтмен отдельно подчеркивает в интервью. Ее главное отличие от более едкой в текстах и жесткой в саунде команды Sonic Death — это доброта, выраженная во всех аспектах существования «Крестителя». Лирика здесь проста и понятна, иногда даже наивна. Звук мелодичен и лишен экспрессии. Человек за микрофоном — скорее дружелюбный рассказчик, чем экспрессивный манифестатор. Этот характерный дримпоп, как признается фронтмен, не всегда встречают так тепло, как более тяжелую музыку, но это не делает его менее интересным. Интервью с музыкантом читайте на «Афише Daily».
Мой сосед Торо: был американский философ Генри Дэвид Торо гением или лицемером?
О репточке в Малом Гостином дворе
Сэм: Мы здесь уже почти три года. У нас есть знакомый, генеральный директор бара Banka (Banka Soundbar на ул. Ломоносова. — Прим. ред.) — он работает брокером и за какую-то комиссию сдает эти помещения. Раньше тут были всякие фотостудии, какие-то чайные, вокальная студия, а сейчас одни репточки остались: мы всех отсюда выжили, потому что были очень громкими. Въехали такие же громкие ребята, и теперь мы друг другу мешаем.
А в основном тут хранится всякий декоративный хлам из Большого Гостиного двора. Здесь Петры I с Екатеринами ходят (имеются в виду актеры, работающие у Спаса на Крови и рядом с Екатерининским садом. — Прим. ред.), у них тут гримерка. Они всегда очень вежливые, здороваются с нами. Мне кажется, они очень устают: стоят и нервно курят.
Арсений: Вот это кресло — из петербургской «Афиши». Когда ее закрывали в 2009-м, отдали мне два кресла и ковер. Ковер украли, одно кресло у меня дома, второе здесь.
Сэм: Изначально мы собрались на репточке вчетвером — каждый со своей группой, но потом, так как она простаивала, мы начали набирать еще ребят. Теперь просто составлен график в гугл-календаре и каждый за собой застолбил какое-то время. Мы, как маргиналы, репаем обычно до шести вечера. А после — уже всякие работяги, которые пятидневку трудятся.
Тут есть уборщица, которая несколько раз в неделю убирает все общие территории. Охранницкая будка советского типа. Видеонаблюдение, кодовые замки и домофон. При этом круглосуточный доступ.
Арсений: И этот круглосуточный доступ кончается тем, что по субботам, особенно в теплое время года, постоянно в арке всякие барагозы. Здесь же злачное место — рядом Думская и все такое. Стоят чуваки с шариками (продавцы шариков с закисью азота. — Прим. ред.). По ночам в эту арку вечно ходят выяснять отношения. А в парадную — справлять нужду.
Сэм: Нашему товарищу прописали как-то раз. Он не успел забежать за железную дверь, его стянули с лестницы и надавали люлей.
Полиция сюда боится приезжать. Творится беспредел, каждую неделю кого-то убивают, драки всякие, поножовщина, кровь. Полицейские стоят где-то в стороне и не суются в эти дела.
Диана: Мы с Арсением живем далеко от метро, и нам сюда не очень удобно добираться. По прямой на тачке будет минут 20, а мы все время по часу на автобусе едем. В Москве, где я родилась и жила, таких проблем нет. Там скорее неудобно иметь тачку, если только ты не живешь в каких-нибудь Химках и не гоняешь с семьей все время в «Икею». В Москве проще пользоваться метро. В Петербурге с метро очень отстойно: длинные эскалаторы, все медленное, станций мало и они далеко друг от друга.
О Subway на Невском
Арсений: В 2006-м или 2007-м я стеснялся зайти (в Subway на Невском, 20. — Прим. ред.): мне казалось, что это *** (удивительный) ресторан и чтобы туда зайти, нужны деньги. А тогда у меня не было денег.
Потом мы туда постоянно ходили и ели сабы с тунцом. Там встречались со всеми, кто приезжал в Петербург, со звукарями, организаторами концертов. Там от нас ушел барабанщик «Падлы» (Padla Bear Outfit, предыдущая группа Арсения. — Прим. ред.). Короче, все там происходит, причем за одним и тем же столом. «Сабвэй» — это демократично, глобалистично. Я люблю глобализм.
На Невском, 20, — лучший «Сабвэй». Он центровой. Там иногда бывают черный хлеб и лосось. В московском сабе — куча майонеза в тунце, он не труевый. А «Сабвэй» в Ростове был настолько отвратительный, что я написал жалобу на сайте. Мне перезвонили, когда мы уже были в Краснодаре, и сказали, что все претензии приняли. Вернулись туда через два дня — и там действительно все было ок.
Впрочем, сейчас мы перестали питаться в «Сабвее», потому что Диана на диете.
О баре «Пиф-паф»
Сэм: Я работаю в «Пиф-Пафе» с открытия в октябре 2013-го. Мы как раз тогда подружились с Арсением.
Арсений: Все было так. Я работал на заправке BP около крематория на Шафировском. И что-то заскучал — подумал, что хочу работать в сфере искусства. У меня был контакт чувихи из «Этажей». А она в это время открывала бар «Север», и там должны были работать интересные, по ее мнению, люди. И там были Дроздов (дизайнер и основатель марки «Гнездо» Роман Дроздов, умер в 2016 году. — Прим. ред.), Иус (художник-иллюстратор и фотограф Сергей Иус. — Прим. ред.) и единственный настоящий бармен Андрей Егорцев. Все было очень странно, но платили нормально — 200 в час. И причем делать ничего не надо было. Никто не понимал: как это? Там иногда происходили всякие вечеринки типа: «О, сейчас придет Георгий Гурьянов (художник, барабанщик группы «Кино». — Прим. ред.), но только осторожно, он болен СПИДом!» (на самом деле у Гурьянова диагностировали гепатит С с онкологией печени и поджелудочной железы, он умер в 2013 году. — Прим. ред.) Пришла возрастная туса из 80-х, они совершенно сумасшедшие. Дроздов катался на скейте по барной стойке. В общем, прикол «Север-бара» был в том, что мы просто делали движ — по ночам играли в футбол кокосами, было круто. Но неприбыльно, и поэтому бар закрыли.
А мы как раз поехали в первый тур, и Даня пришел в «Север» работать. Когда вернулись из тура, Света, которая занималась «Севером», взяла Сэма в новый бар «Пиф-Паф», а меня — нет. Сказав, что мне типа надо заниматься музыкой. На самом деле я просто был недружелюбный, никогда не улыбался. А Сэм дружелюбный, поэтому он до сих пор там работает.
Сэм: Он достаточно неожиданно умер, 24 января. А наша знакомая Оля Масловская еще месяца за два запланировала празднование дня рождения в баре — и похороны тоже назначили на этот день. И поэтому с двух часов дня до восьми вечера были похороны, а с восьми вечера до утра — день рождения. Это было странно. Мы приехали часа в два в бар, жутко напились водки, потом пошли за своими досками. Вылезли на канал, начали там жечь поминальный костер. Все упоролись.
Диана: Вы жгли скейты?
Сэм: Да. Я часов в 10 в полном невменозе пришел сюда (на репточку. — Прим. ред.), поспал часов до трех ночи и пошел праздновать день рождения. Это было странно.
В «Пиф-Паф» приходят в основном интеллигентные люди. Там же еще парикмахерская.
Диана: Это клево: ты пришел постричься, покрасил себе волосы, заодно заказал что-нибудь. Там красили волосы Арсению.
Дроздов тусовался в «Пиф-Пафе». И там была вечеринка после его поминок.
Арсений: Это просто культурная версия пивнухи-стекляшки, которая была у меня на районе на Охте — одновременно и пивная, и магазин курток. Там была вывеска: «Выпил, закусил, приоделся».
Сэм: Сейчас еще есть комиссионный магазин «Пиф-Паф супершоп» — в соседнем помещении, где раньше был индийский эзотерический магазин. Продают моднейшие шмотки известных дизайнеров: Дрис Ван Нотен, Comme des Garçons, Рик Оуэнс и эти… Стрингерс? Сиськинс? В общем, там много всего, не очень в этом разбираюсь.
Арсений: Однажды Сэм рассказал, что у него в баре тусит Децл. Мы пошли туда, постояли рядом с Децлом. И Децл стал говорить: «О, блин, здесь столько музыкантов на улице, почему бы не устраивать баттлы: одни играют на этой стороне улицы, вторые — на другой. Больше людей соберет». По этому поводу вспомнил вот что. Гитарист из моей первой группы — чувак, который более-менее научил меня играть — работал в Гостином дворе (продавал гитары в «Союзе») и учился в «Кульке» на джазового гитариста. Потом у нас начались разногласия, потому что он хотел зарабатывать деньги музыкой. Я ему этого не мог предложить, так как в клубе Mod платили пивком. Постепенно эта группа закончилась, и я сделал «Падлу». А тут я его встретил года два назад: оказалось, он играет каверы на канале Грибоедова. И он совершенно не переживал, говорил: «Все очень круто, сегодня заработал 2 500».
О клубах 2000-х
Арсений: В детстве мне не очень это место нравилось. Я вырос на Просвете, и мне очень нравился проспект Просвещения — большие новые дома, простор. Жилье в центре казалось грязным и слишком тесным. У мамы знакомый жил напротив Казанского: жесткая квартира, где тусили хиппи, — героин, пять человек в кровати. Я ничего не понимал, просто ходил с мамой на эти тусовки — они там сидели и затирали про астрологию.
Но именно тут — то самое место, где все происходит. Сейчас мы с Крошкой ездим сюда как на работу.
Раньше в этом дворе был клуб «РыбаПила» (на канале Грибоедова, 26. — Прим. ред.), где играла самая первая петербургская инди-группа Cold Summer of 1953, большинство участников которой теперь живут в Америке. Сейчас там бар Choker, но мы туда не ходим. Был «Новус» — вообще первый клуб, который я увидел, где ночью играл не какой-нибудь кал из 90-х, а что-то типа Talking Heads. На Ломоносова был клуб «543210», который открыл Kto DJ?, — самое главное место 2000-х. Ты днем на работе или на учебе слушаешь инди в плеере, а вечером идешь туда и прыгаешь под ремиксы на инди. И тут был старый клуб Mod , куда я ходил после «Кулька».
Сэм: В Mod вообще было похрен, на что ходить, — слушаешь очередной экспериментальный музон и пьешь димедрольное пиво.
Арсений: Он был не очень экспериментальный и пиво было не очень димедрольным — оно было разноцветным: в него добавляли сироп — красный, синий.
Сэм: Я помню, как-то туда пришел, а там чувак с противогазом плясал: «Эй, мужчина, нажрись как скотина».
Арсений: Не знаю, я всегда попадал на нормальные темы. Это была как кузница. Иногда играли локальные звезды, на них был бесплатный вход: Model Raign, Major Tom, The Velvet Morning Shades — все три группы были похожи на что-то нерусское. Тогда чем более русская группа звучала не по-русски, тем считалось круче. Все одевались в Topshop. Сейчас, кстати, в Петербурге остался только один Topshop — в «Галерее», а раньше это было главное место. По субботам в Mod могли играть какие-нибудь «П.Т.В.П.», вход был платный — и битком. Было демократично. Как-то в 2008 году я попал туда на Motorama, они подарили мне диск, потому что я был в узких штанах, и сказали: «Ты выглядишь как The Horrors, держи наш альбом». Такие вещи делали жизнь, потому что они были не связаны с интернетом.
Диана: Интернет вообще развращает. Например, в журналах старого поколения была обоснованная критика, а сейчас все просто: «Йо, чел выпустил клевый альбом, его записывали шесть часов, все слушайте». Это неинтересно. Плюс все стало доступным. Если раньше было круто знать какое-то количество групп, историю, то сейчас это ничего не значит. Грустно.
Арсений: Образ жизни молодежи, связанной с интернетом, в конце 2000-х был образом жизни очень узкой прослойки людей. Они пытались выстраивать свою жизнь вокруг мобильного устройства. Это было элитно. Сейчас сбылось то, ради чего открывался какой-нибудь Look At Me, – все *** (публикуют) луки. Сейчас все выглядят намного лучше, чем тогда. Молодежь выглядит круто. Но что у них внутри — хрен знает.
И сейчас все прочухали, что вся эта тупая движуха, даже маргинальная, может приносить бабки.
Диана: Она приносит бабки только потому, что никто не признает: это говно.
«У нас диктатура усредненности»: интервью с Арсением Морозовым о новом альбоме и культуре
— Отнюдь не печально, для меня это очень светлый альбом.
— Можно сказать, что этот альбом был сочинен в рамках самостоятельной психотерапии?
— Не совсем так. Мне не нравится концепция альбома как психотерапевтического сеанса. Я чувствую, что это сейчас будет модно, и мне не хочется поддаваться этой тенденции. Хотя, возможно, в каких‑то аспектах так и есть, но мне хотелось альбом более классической формы и чтобы он был в какой‑нибудь традиции. Недавно я его переслушал и понял, что это похоже на Бориса [Гребенщикова]: у него половина последнего альбома мрачная, а половина жизнеутверждающая. У нас тоже первые четыре песни минорные, а потом свет пробивается. В конце хеппи-энд .
— Как такие серьезные песни сочинялись в гаражной и лоуфайной эстетике?
— Наш звукорежиссер Илья очень хотел, чтобы альбом получился «поп», прямо стадионным, притом что мы совсем не поп-чуваки. Но нам все равно было интересно в этом поучаствовать и посмотреть, что получится. В какой‑то момент, особенно сравнив с другими группами, я понял, что альбом получился тяжелым по смыслу, и это зайдет не всем.
«30» — это интеллидженс и артхаус в большей степени, чем развлечение, больше чем просто попытка быть на одной волне с аудиторией. Я не знаю, насколько Илья останется доволен и насколько это «поп» в его понимании.
С этим альбомом все было очень непросто. Мы постоянно ругались, и когда репетировали его втроем в Петербурге, и когда репетировали вчетвером на даче в Подмосковье, и когда записывали, и когда сводили, и после мастеринга, и из‑за оформления. Даже выбор места для презентации вызывал споры.
Мне кажется, по-настоящему никто не остался доволен тем, как мы произвели на свет «30». Это наш самый тяжелый альбом.Он не то что бы не хотел получаться (сами песни были в порядке), но все, что было вокруг него, далось с огромным трудом. Мы жестко страдали, все, кто принимал в нем участие.
— Сочинялся альбом тоже страдальчески?
— Нет, сочинили мы его очень легко.
— Звучит альбом, во всяком случае, очень нелегко.
— Достаточно чуть-чуть покрутить клювом, чтобы понять, что сейчас не очень много причин радоваться . Так что если и записывать поп-альбом в нашей действительности, то только вооружившись концепцией Вознесенского: «Когда земле твоей горестно, позорно иметь успех!» Плюс ко всему с определенного возраста у меня ушли иллюзии относительно занятия музлом. Если раньше я думал, что здесь правит эстетика, то теперь я вижу, что здесь правит.
— И что же?
— Материальные ценности, социальное одобрение. Куча ненастоящих вещей в библейском смысле этого слова, то, что не возьмешь с собой в рай. Это со всех сторон накапливается, и те ребята, которые этого не замечают, они, конечно, прикольные, но выглядят несколько юродиво, в том числе я, когда пытаюсь делать вид, что все как раньше.
Хотя твои знакомые становятся бизнесменами, превращаясь в мужиков в свитшотах, на тачках, у которых есть план. Это нормально тоже, ведь нельзя все время зацикливаться на каких‑то школьных или институтских возрастах. Есть люди, которые на этом зациклились и считают, что там было хорошо. По большому счету ничего в моей жизни сильно не поменялось, но я понял, что основа игры не в том, что мне казалось раньше. И раньше моя слепость относительно каких‑то вещей была не так уж и плоха.
Несмотря на описываемые проблемы, группа «Арсений Креститель» вживую все еще звучит максимально бодро— Слепость относительно чего сейчас имеется в виду?
— Есть, например, какая‑то условная инди-сцена, на которой есть независимые группы, которым все ***** [пофигу], потому что им не надо на телевизор, потому что инди — производное от панка, потому что инди — молодежное и непохожее на то, что любят твои родители. В моем представлении инди должно быть именно вот таким, а в реальности оказывается немного другим, корявым и недооформленным, потому что участники этой институции между собой не договорились, во что они играют.
Маленькие города на это смотрят, мечтают в это все попасть, выбиться в люди, заключить какой‑нибудь контракт вонючий. И исчезает весь прикол, и нет больше прикола, который был лично у меня. Я хотел всем показать, что мы не такие, как эти, те, и те, и вон те, и вообще все. Максимально выпендриться, выпятиться, отделиться и в связи с этим просто угореть по этому поводу. Мы слушали группы непопулярные, нам это нравилось, а сейчас Диана [Морозова, басистка группы] зашла в Spotify посмотреть прослушивания и говорит, что все то, что она любит, по версии Spotify ниже плинтуса. И я понял, что у большого мира (в котором, как мне казалось, я тоже живу) совсем другие правила. Я не знаю, как правильно построить с этим всем взаимоотношения.
Просто и приятно делать продукт у нас никогда не получалось, потому что, как видите, даже если мы пишем «поп-альбом», нас все равно относит в артхаус. А делать все как надо, по учебнику, с соблюдением всех стратегий продвижения — не уверен, что возможно.— То есть, сочиняя «поп-альбом», ты не собирался делать его общеупотребительным?
— Нет, я знал, что для нас этот альбом самый некоммерческий. Первая песня про автокатастрофу. Вторая — монолог психически больного человека. Третья — про Новый год, но такой себе. Четвертая — это типа хит, но тоже упаднический. И так далее.
— Почему, кстати, герой четвертой песни — боксер?
— Не знаю. Так получилось. Может, это символ поверженной маскулинности, может, еще чего . Раньше, когда музыкальные критики много интерпретировали, было хорошо. Сейчас есть одна группа, которая всем все объяснит, зачем и почему, но это попахивает провинциальным техникумом культурных работников. Ты должен просто чувствовать «клево» или «не клево». Зря, что ли, мы всю жизнь находимся в интернете, нам пора хоть в чем‑нибудь уже начать шарить. Не хочется объяснять сложную концепцию, в интервью хочется жаловаться и ныть.
— Думаешь, что психотерапевтические альбомы и их грядущий наплыв связаны с наступлением осени?
— Это более глобально. Запрос времени, какие‑то внешние темы уже высосаны из пальца, потому что пора разбираться в этом всем и копать историю каждой семьи. И вообще семьи в поп-музыке. Пора заниматься этим. Начав это раскапывать, станешь и дальше что‑нибудь менять.
— Почему, кстати, так много в течение всего твоего творческого пути ты обращаешься к Иисусу? Ты верующий?
— Может, это образ отца? Верить мне бы очень хотелось .
— Оказавшись перед Всевышним, что ты ему скажешь?
— Сколько вы зарабатываете?
— Можно ли твой новый альбом считать признанием, что ты категорически разочарован во всем?
— Ну не во всем, но в каких‑то вещах — да. Был тяжелый год, мы мало выступали и почти не жили в музыке. Когда в ней живешь и выступаешь, то чувствуешь себя лучше. Мы устали не выступать.
— И как ты спасся?
— В смысле? От своей жизни не спасешься.
— А сильно ли новый альбом «Арсения Крестителя» заявляет об отличии тебя от окружающих?
— Я думаю, что да, но не так, как хотелось бы. Вот в чем прикол. У меня долгое время ощущение, что я герой из рассказа, где взрослые дети оставили маленького ребенка с ружьем сторожить какую‑то херню. Большие ушли, а он остался. У меня чувство, что я все время там стою на страже того, что я уже не помню, что это было. А мне еще к тому же сказали не ходить и не смотреть, что там. Так что надо бы сходить и посмотреть, что там. Приходит время.
— Ты сам заявлял, что «Арсений Креститель» появился тогда, когда, как тебе показалось, в Петербурге перестало хватать добра. Изменилось ли твое отношение, учитывая безрадостность новых песен?
— Хочется надеяться, что на конциках в любом случае будет, как это говорят, «душевно», светло и радостно. А темы песен такие, потому что это искупление за поп-музыку.
Раз уж это поп-музыка, то пусть она хотя бы будет грузящей. А жизнерадостной поп-музыки у меня не получается.— Почему такие тяжелые песни ты сочинил в концепции «Арсения Крестителя», а не Sonic Death, как это обычно происходило? И почему альбом, который задумывался как «популярный», нарушает все законы популярной музыки? Ты не смог пойти против своего естества?
— Наверное. Мы же любим инди-музыку и все такое, слушаем не только тяжеляк, а еще и спокойные вещи, нам это даже иногда нравится. Легкий рок имеет место очень сильное. Диссонанса в плане исполнения и того, что мы его записываем, вообще не было. По кайфу типа. А то, что такое наполнение у этого всего, — уже другой разговор. Его никуда не денешь. Жизнь — страдание.
Если в рамках Sonic Death мы используем разную культуру, в том числе и культуру старого рока, а также понятные образы типа LSD, Бэтмена и еще чего‑нибудь, это немножко развлечение. «Арсений Креститель» — это не простое развлечение, это для ребят, которым нужно нечто большее, как книга «Бесконечная шутка» . Эта книга сейчас модная, потому что ее недавно перевели, она достаточно трудная для восприятия, тысяча страниц, полно подробностей, сносок. Тяжело читать местами.
— Экзистенциально?
— Экзистенциальную литературу, по-моему, достаточно легко читать, Камю читается вообще на ура. А в «Бесконечной шутке» куча мелочей, куча рефлексии, куча странных фактов, несвязностей и прочей херни. У нас альбом почти час идет и тоже сложен из множества музыкальной, смысловой и рефлексивной мелочовки. Но только потому, что там нет громких барабанов и дисторшена, мы называем это «поп». И это забавно.
— Если нет громких барабанов и дисторшена — это поп в твоей интерпретации?
— Да. Я могу каким‑нибудь людям старше меня включить не суперагрессивную рок-музыку, и им будет типа норм, им не будет хотеться убежать в ужасе. А что это будет за музыка по смыслу, Gratefull Dead, Fox Academy, не так важно. Главное, чтобы не было ора и дисторшена, ор и дисторшен — это другая тема.
— Раз ты признаешь, что жизнь — страдание, то радости ты вокруг себя не видишь?
— Нет. Я не то чтобы не вижу, ее надо снова придумать или найти. Радоваться тому, что у нас есть интернет, что нам двадцать пять, что мы купили кроссовки, и тому, что солнышко — это отстой. Власть свергнуть — это вполне себе радость. Это интересная тема. Все расстройства из‑за того, что нет осмысленных радостей.
— Хочешь сказать, что ты уже не помнишь, зачем ты начал заниматься музыкой?
Хотеть попасть в GQ, собрать «Главклуб» — это старперство. Это не круто. Я старше многих людей вокруг себя, я замечаю, но они большие конформисты в каких‑то вещах. Это удивительно. Я одному знакомому написал: «Блин, чувак, тебе почти тридцон, о чем с тобой говорить?» Хотя мне уже больше чем тридцон, это было смешно и странно, но действительно я почувствовал, что я хочу ему это сказать, а то он какую‑то ***** [околесицу] несет. Изначально смысл был в этом.
Разочарования у меня в последние годы из‑за музла, я уже ******** [устал] расстраиваться. А последней каплей был этот хренов Spotify, который показал, что даже The Beatles вдвое меньше популярны, чем Эд Ширан. О чем можно говорить? Мир, в котором не The Beatles является основой пирамиды потребностей, а какая‑то непопулярная херня, — это кошмар.Дело не в том, что я старпер и звучу, как будто мне семьдесят лет, потому что мне не семьдесят лет. На какие‑то вещи я был изначально настроен. Музыка должна быть современной — да, она должна быть современной. Музыка должна быть оригинальной, новаторской — это тоже, обязательно. Она должна быть связана с тем, что происходит в жизни сейчас, это все — да. Но то, что, ***** [блин], она должна быть популярной и использовать примитивнейшие механизмы, — это тупо, это отстой!
Это и в кино происходит, уже давно ведутся споры, что авторских фильмов не осталось и все ушло под корпорации. А в музыке мне говорят, что мне надо убрать всю ***** [ерунду], не петь про аборт, оставить только хуки и будет типа норм. Я как‑то пропустил момент, когда это стало считаться крутым. Вот. Поэтому у меня очень растерянное чувство.
— А ты не думаешь, что это естественный процесс?
— Это неестественно. Что естественного в том, что человек позволяет каким‑то неживым схемам и стремным установкам, которые якобы работают, говорить вместо себя? Я, например, ненавижу, когда мне говорят: «Я сейчас тебе альбом скину, тебе понравится», — когда мне так про что‑то в таком духе рассказывают, даже если это действительно хорошо, сразу хочется гадость какую‑нибудь сказать.
Я понимаю, что, возможно, это неправильно, возможно, это мой говнистый характер, но он у меня от мамы, так что ничего страшного. И мне не нравится, когда человек говорит не от себя, а говорит какими‑то общими местами, совершенно не задумываясь. И когда человек меня пытается заинтересовать собранным «Главклубом», GQ и так далее (на что сразу необходимо соглашаться, я же «музыкант»!), кажется, что это стало естественным для всех. Никто не задумывается: на хе-ра? Все хотят прославиться, а это — ****** [ужас]. Я сюда пришел совсем не за этим изначально.
Если бы я хотел прославиться, я бы занимался совсем другими вещами сразу же. Даже, наверное, не музлом. Музло было прикольным местом, где собирались какие‑то увлеченные, подкованные люди с горящими глазами, как собираются толкиенисты, геймеры или исторические реконструкторы. Это было не для всех, это было для пяти-десяти-двадцати знакомых. И это было прикольно.
То, что это стало выходить из подвалов и превращаться во что‑то большое и, на самом деле, *** [хрен] пойми во что. Все потеряли изначальный ориентир. Забылось, зачем все изначально начиналось, а начиналось все потому, что хотелось отличаться, хотелось тусоваться не с быдланами, а с интересными людьми. В итоге сейчас все сводится к торговле образов перед молодежью.
— Это что, лучше бы ты оставался в подвале?
— Да! Я больше скажу: лучше было бы устраивать турне по соседним подвалам и каждому подвалу делать свое СМИ — украшать свой подвал и развивать! Но я понимаю, что, на самом деле, это жесткая утопия.
— А если уже негде выступать?
— Да я постоянно слушаю, что в Москве негде выступать! Всю жизнь это слышу, прикинь?
— В смысле — что подвала внезапно перестает хватать?
— Если подвала внезапно перестает хватать, то, возможно, ты начал делать что‑то не то. Если ты, конечно же, не начинал всем этим заниматься, чтобы избежать бедности. Многие в 1950-е и 1960-е занимались музлом, чтобы выбраться из нищеты. А когда The Beatles начали сочинять более навороченные альбомы, то все начали заниматься музыкой не ради изменения своего социального положения, а ради демонстрации какой‑то интересной точки зрения. Поп-музыка стала искусством. Сейчас она обратно возвращается в свое животное состояние, когда круто купить маме розовый «кадиллак», как Элвис, чтобы все видели, что ты не в жопе.
Я считаю, что в жопе надо оставаться, просто ее надо украсить.Именно твоя жопа делает тебя тобой. Выбравшись из нее в какую‑то квартиру со средним достатком, ты потеряешь свою идентичность и просто сольешься в какую‑то среднеклассовую околомещанскую жижу, в которую превратилось сейчас большинство богемной Москвы. В места, куда ходят все, в общепринятые компании — в то, против чего был Ги Дебор. Я ненавижу Совок, но в плане культуры это плохо. Даже хипстерство из‑за своего явного западного направления хотело чего‑то большего.
— Чего именно?
— Вырасти и перепрошиться культурно, а сейчас все хотят перепрошиться социально. Ходить туда, потому что туда кто‑то ходит, одеваться в это, потому что это что‑то значит, и так далее. Общие устремления идут не к культурной перепрошивке, а к более ********* [комфортабельной] хате и статусной жизни, и все. Раньше мне казалось — может, потому что я был моложе —, что суть в том, чтобы узнать побольше необычного, странного контента (в моем случае — музыки), и чем больше в этом ты разбирался, тем более ты был крутой.
— В чем крутость того, что ты знаешь то, что другим не нужно?
— Что значит… (задыхается от негодования) Блин! Ты же крутой! Ты что‑то знаешь такое, что никто не знает! А вот это слово утилитарное «нужно» и разрушило мою идеалистическую картину. Не было никакого «нужно», было «прикольно» и «не прикольно». Группа The Sun City Girls — это «прикольно» не только из‑за необычной смеси этники и психоделии, например, а еще потому, что они выдумали свою религию, исходя из которой ты был ближе к верховной богине, чем более пьяный и несчастный был. А сейчас диктатура усредненности , Николай, вот что происходит.
О новом альбоме, сексизме и русском рэпе
Арсений: Почему «Креститель»? Потому что я первый музыкант, который заиграл инди-музыку на русском языке в этой стране. Я отец всей этой *** (ерунды). Предыдущий альбом был на космическую тематику, а этот личный. «Цветы покрыты снегом, / я занимаюсь бегом» — мы с Крошкой ходим в спортзал. Он о личной жизни.
Там есть одна песня про нулевые — «Строкс». Это было самое жирное время. Тогда казалось: вот-вот и границы отменят. Мы уже типа там. Мы уже мир. Достаточно счастливое время. Я поражаюсь тому, насколько сейчас все становится мрачным. Почему никто не выходит? Типа залезли в карман, вытащили половину денег и все это обменяли на странный патриотизм. Это очень глупо. Я до сих пор головой немного там, потому что мне не верится. Я рос на том, что кругом иностранцы, все нормально, в Манеж Кадетского корпуса привозят White Stripes, Franz Ferdinand на пике. Все круто, и вся фигня. Отсюда не надо уезжать не потому, что кругом враги, а потому, что здесь все то же самое, что и везде. И поэтому я ностальгирую по нулевым.
Мне кажется, все большие проблемы в этой стране идут из семьи: из неполных семей, из семейного насилия. Надо разбирать институт семьи и строить его заново. Это более важно. Работу надо начинать с себя. В этом смысле новый альбом — то, как я пытаюсь отрефлексировать свое состояние. Это поп-песни неблагополучного парня. Чувак, который записывал «Мой вейп», сказал: «Ого, ну и грустная песня». Надо смотреть, откуда ты и что вокруг тебя. А с головой в это кидаться — мне не нравится, потому что это не очень arty.
У нас в стране вообще полно «измов». Шовинизм, сексизм, эйджизм. Мне это не нравится. Например, новый русский рэп: он сперт с западного, но там его делают ребята, которые практически лишены пола, в этом их новость. А у нас это те же яйца, но с менталитетом, как на Северном Кавказе. Это ужасно. Я не могу этот рэп слушать, потому что он ужасно сексистский. Я понимаю, что такое отношение к женщинам провоцирует и странное отношение к таким, как Сэм, — парням с длинными волосами. Он идет по какому-нибудь городу, и все кричат: «Пидор!» Хотя где они видели волосатого пидора? Пидоры все лысые. Это дремучий дебилизм.
О Казанском соборе и Спасе на Крови
Сэм: Отсюда, кстати, можно выйти на крышу — там неплохой вид на Казанский собор, но сейчас слишком скользко.
Арсений: Если мы идем с приезжими мимо Казанского, все обращают внимание на масонские символы, типа «О, круто». В детстве Казанский мне очень нравился — больше, чем Исаакий — из-за колоннады. А Спас на Крови я терпеть не могу, даже не знаю почему. Когда учился на культуролога в «Кульке» (Петербургский университет культуры и искусств. — Прим. ред.), специально ходил длинной дорогой, лишь бы не видеть Спас. Там эти художники, яйца бесконечные. По-плохому попсовое место. Москва может быть попсовой, какой-то коммерческой, ей это идет. А Петербург, когда пытается быть клевым и для туристов, он становится, на мой взгляд, *** (отвратительным). Очень местечковым. Он прикольный, когда холодный — город-голем. Я тут прочитал у Курехина о том, что в 1703 году была какая-то масонская тема о создании каменного города без души. Все эти холодные заброшенные достопримечательности — по кайфу. А когда их пытаются оживить, это выглядит по-мещански.
Читайте также: