Один по утренней заре когда еще все в мире спит
Обновлено: 19.05.2024
"Есть места, которые лечат лучше любых таблеток и микстур. Как ни странно, чтобы до них добраться, не нужно лететь в далекие страны или ехать в другие города. Обычно это маленький домик с мятой и чабрецом у крыльца, звенящая речка в теплой лесной глуши, скалистый островок на озере, где каждое лето среди медового вереска можно отыскать бруснику и подберезовики. Такие места частенько находятся под самым носом. Места где ты становишься самим собой." (Катерина Чумак)
А.К. Саврасов, И.И. Левитан, М.К. Клодт, Ф. А. Васильев, А.И. Куинджи, И.Е. Репин…
Имена титанов русской живописи не требуют долгих представлений. Каждый из них так или иначе отдал дань великой русской реке, признался ей в любви на своих полотнах, с ее помощью выразил душу народную.
Один по утренней заре когда еще все в мире спит
Николай ГУМИЛЁВ
(1886 — 1921)
Я закрыл Илиаду и сел у окна,
На губах трепетало последнее слово,
Что-то ярко светило — фонарь иль луна,
И медлительно двигалась тень часового.
Я так часто бросал испытующий взор
И так много встречал отвечающих взоров,
Одиссеев во мгле пароходных контор,
Агамемнонов между трактирных маркёров.
Так, в далёкой Сибири, где плачет пурга,
Застывают в серебряных льдах мастодонты,
Их глухая тоска там колышет снега,
Красной кровью — ведь их — зажжены горизонты.
Я печален от книги, томлюсь от луны,
Может быть, мне совсем и не надо героя,
Вот идут по аллее, так странно нежны,
Гимназист с гимназисткой, как Дафнис и Хлоя.
Под смутный говор, стройный гам,
Сквозь мерное сверканье балов,
Так странно видеть по стенам
Высоких старых генералов.
Приветный голос, ясный взгляд,
Бровей седеющих изгибы
Нам ничего не говорят
О том, о чём сказать могли бы.
И кажется, что в вихре дней,
Среди сановников и денди,
Они забыли о своей
Благоухающей легенде.
Они забыли дни тоски,
Ночные возгласы: «К оружью»,
Унылые солончаки
И поступь мерную верблюжью;
Поля неведомой земли,
И гибель роты несчастливой,
И Уч-Кудук, и Киндерли,
И русский флаг над белой Хивой.
— «Что с вами?» — «Так, нога болит».
— «Подагра?» — «Нет, сквозная рана». —
И сразу сердце защемит
Тоска по солнцу Туркестана.
И мне сказали, что никто
Из этих старых ветеранов,
Средь копий Грёза и Ватто,
Средь мягких кресел и диванов,
Не скроет ветхую кровать,
Ему служившую в походах,
Чтоб вечно сердце волновать
Воспоминаньем о невзгодах.
Наплывала тень… Догорал камин.
Руки на груди, он стоял один,
Неподвижный взор устремляя вдаль,
Горько говоря про свою печаль:
«Я пробрался вглубь неизвестных стран,
Восемьдесят дней шёл мой караван;
Цепи грозных гор, лес, а иногда
Странные вдали чьи-то города,
И не раз из них в тишине ночной
В лагерь долетал непонятный вой.
Мы рубили лес, мы копали рвы,
Вечерами к нам подходили львы.
Но трусливых душ не было меж нас,
Мы стреляли в них, целясь между глаз.
Древний я отрыл храм из под песка,
Именем моим названа река,
И в стране озёр пять больших племён
Слушались меня, чтили мой закон.
Но теперь я слаб, как во власти сна,
И больна душа, тягостно больна;
Я узнал, узнал, что такое страх,
Погребённый здесь в четырех стенах;
Даже блеск ружья, даже плеск волны
Эту цепь порвать ныне не вольны…»
И, тая в глазах злое торжество,
Женщина в углу слушала его.
Я знаю женщину: молчанье,
Усталость горькая от слов,
Живёт в таинственном мерцанье
Её расширенных зрачков.
Её душа открыта жадно
Лишь медной музыке стиха,
Пред жизнью дольней и отрадной
Высокомерна и глуха.
Неслышный и неторопливый,
Так странно плавен шаг её,
Назвать нельзя её красивой,
Но в ней всё счастие моё.
Когда я жажду своеволий
И смел, и горд — я к ней иду
Учиться мудрой сладкой боли
В её истоме и бреду.
Она светла в часы томлений
И держит молнии в руке,
И чётки сны её, как тени
На райском огненном песке.
ФРА БЕАТО АНДЖЕЛИКО
В стране, где гиппогриф весёлый льва
Крылатого зовёт играть в лазури,
Где выпускает ночь из рукава
Хрустальных нимф и венценосных фурий;
В стране, где тихи гробы мертвецов,
Но где жива их воля, власть и сила,
Средь многих знаменитых мастеров,
Ах, одного лишь сердце полюбило.
Пускай велик небесный Рафаэль,
Любимец бога скал, Буонаротти,
Да Винчи, колдовской вкусивший хмель,
Челлини, давший бронзе тайну плоти.
Но Рафаэль не греет, а слепит,
В Буонаротти страшно совершенство,
И хмель да Винчи душу замутит,
Ту душу, что поверила в блаженство.
На Фьезоле, средь тонких тополей,
Когда горят в траве зелёной маки,
И в глубине готических церквей,
Где мученики спят в прохладной раке, —
На всём, что сделал мастер мой, печать
Любви земной и простоты смиренной.
О да, не всё умел он рисовать,
Но то, что рисовал он, — совершенно.
Вот скалы, рощи, рыцарь на коне…
Куда он едет, в церковь иль к невесте?
Горит заря на городской стене,
Идут стада по улицам предместий;
Мария держит Сына Своего,
Кудрявого, с румянцем благородным.
Такие дети в ночь под Рождество,
Наверно, снятся женщинам бесплодным.
И так нестрашен связанным святым
Палач, в рубашку синюю одетый.
Им хорошо под нимбом золотым:
И здесь есть свет, и там — иные светы.
А краски, краски — ярки и чисты.
Они родились с ним и с ним погасли.
Преданье есть: он растворял цветы
В епископами освящённом масле.
И есть ещё преданье: серафим
Слетал к нему, смеющийся и ясный,
И кисти брал и состязался с ним
В его искусстве дивном… но напрасно.
Есть Бог, есть мир, они живут вовек,
А жизнь людей мгновенна и убога.
Но всё в себе вмещает человек,
Который любит мир и верит в Бога.
Больные верят в розы майские,
И нежны сказки нищеты.
Заснув в тюрьме, виденья райские
Наверняка увидишь ты.
Но нет тревожней и заброшенней —
Печали посреди шелков,
И я принцессе на горошине
Всю кровь мою отдать готов.
В мой самый лучший, светлый день,
В тот день Христова Воскресенья,
Мне вдруг примнилось искупленье,
Какого я искал везде.
Мне вдруг почудилось, что, нем,
Изранен, наг, лежу я в чаще,
И стал я плакать надо всем
Слезами радости кипящей.
Та страна, что могла быть раем,
Стала логовищем огня.
Мы четвёртый день наступаем,
Мы не ели четыре дня.
Но не надо яства земного
В этот страшный и светлый час,
Оттого что Господне слово
Лучше хлеба питает нас.
И залитые кровью недели
Ослепительны и легки,
Надо мною рвутся шрапнели,
Птиц быстрей взлетают клинки.
Я кричу, и мой голос дикий,
Это медь ударяет в медь,
Я, носитель мысли великой,
Не могу, не могу умереть.
Словно молоты громовые
Или воды гневных морей,
Золотое сердце России
Мерно бьётся в груди моей.
И так сладко рядить Победу,
Словно девушку, в жемчуга,
Проходя по дымному следу
Отступающего врага.
Ах, иначе в былые года
Колдовала земля с небесами,
Дива дивные зрелись тогда,
Чуда чудные деялись сами…
Позабыв Золотую Орду,
Пестрый грохот равнины китайской,
Змей крылатый в пустынном саду
Часто прятался полночью майской.
Только девушки видеть луну
Выходили походкою статной —
Он подхватывал быстро одну,
И взмывал, и стремился обратно.
Как сверкал, как слепил и горел
Медный панцирь под хищной луною,
Как серебряным звоном летел
Мерный клёкот над Русью лесною:
«Я красавиц таких, лебедей
С белизною такою молочной,
Не встречал никогда и нигде,
Ни в заморской стране, ни в восточной.
Но ещё ни одна не была
Во дворце моем пышном, в Лагоре:
Умирают в пути, и тела
Я бросаю в Каспийское Море.
Спать на дне, средь чудовищ морских,
Почему им, безумным, дороже,
Чем в могучих объятьях моих
На торжественном княжеском ложе?
И порой мне завидна судьба
Парня с белой пастушечьей дудкой
На лугу, где девичья гурьба
Так довольна его прибауткой».
Эти крики заслышав, Вольга
Выходил и поглядывал хмуро,
Надевал тетиву на рога
Беловежского старого тура.
Конец 1915 – начало 1916
Как странно — ровно десять лет прошло
С тех пор, как я увидел Эзбекие,
Большой каирский сад, луною полной
Торжественно в тот вечер освещённый.
Я женщиною был тогда измучен,
И ни солёный, свежий ветер моря,
Ни грохот экзотических базаров —
Ничто меня утешить не могло.
О смерти я тогда молился Богу
И сам её приблизить был готов.
Но этот сад, он был во всём подобен
Священным рощам молодого мира:
Там пальмы тонкие взносили ветви,
Как девушки, к которым Бог нисходит;
На холмах, словно вещие друиды,
Толпились величавые платаны,
И водопад белел во мраке, точно
Встающий на дыбы единорог;
Ночные бабочки перелетали
Среди цветов, поднявшихся высоко,
Иль между звёзд, — так низко были звёзды,
Похожие на спелый барбарис.
Как странно — ровно десять лет прошло,
И не могу не думать я о пальмах,
И о платанах, и о водопаде,
Во мгле белевшем, как единорог.
И вдруг оглядываюсь я, заслыша
В гуденье ветра, в шуме дальней речи
И в ужасающем молчанье ночи
Таинственное слово — Эзбекие.
Да, только десять лет, но, хмурый странник,
Я снова должен ехать, должен видеть
Моря, и тучи, и чужие лица,
Всё, что меня уже не обольщает,
Войти в тот сад и повторить обет
Или сказать, что я его исполнил
И что теперь свободен…
Вот гиацинты под блеском
Электрического фонаря,
Под блеском белым и резким
Зажглись и стоят, горя.
И вот душа пошатнулась,
Словно с ангелом говоря,
Пошатнулась и вдруг качнулась
В сине-бархатные моря.
И верит, что выше свода
Небесного Божий свет,
И знает, что, где свобода
Без Бога, там света нет.
Когда и вы захотите
Узнать, в какие сады
Её увёл повелитель,
Создатель каждой звезды,
И как светлы лабиринты
В садах за Млечным Путём,
Смотрите на гиацинты
Под электрическим фонарём.
1921
______________________
Видео-приложение: "ВО ИСТИНЕ ВОСКРЕСШИЙ" - Программа телеканала "НИКА-TV" (Калуга); автор - Марина Улыбышева.
Краткое содержание На Волге
Стих ведется от первого лица. Главный герой рассказывает о самом себе. Он вспоминает о своём детстве и отрочестве и очень красочно описывает любимые места. Поначалу читателю может показаться, что это стихотворение о природе.
Автор замечает, что река сохранила всю свою красоту, как и у него в юности. Все так же кругом ширь и даль, река светла и великолепна, так же виден, как и раньше монастырь. Поэтому герой понимает, что у него все так же трепещет душа при виде красоты природы. Раздается звон колоколов и на душе становится приятно и светло. Вся эта красота и трепет души остались с героем навсегда.
Но вот писатель переходит к воспоминаниям и размышлениям другого характера. И становится ясно, что он, несколько десятилетий назад, на этом берегу, и сейчас – совершенно два разных человека. Однако одно осталось неизменным, что герой до сих пор сохранил всю тяжесть в душе при виде этих бурлаков. Их страдания отзываются в его душе глубокой скорбью.
Рассказчик растерял все свои приятные воспоминания и любование пейзажем. Как и много лет назад люди шли обвитые в веревках, неся непосильную ношу. Согнутые оборванцы в ветхой плохонькой одежонке вынуждены склоняться до самой земли. И не было сил спокойно принимать это уныние и страдание.
Особенно тяжело автору, поскольку все события происходят на его любимой реке.
Затем он вновь вспоминает детство как бегал по расе посмотреть на речку. Тогда казалось, что мир добр и светел, все было спокойно, только лучи солнца падали на волны. Затем мальчишка шел к рыбакам и катался с ними на челноке или бегал вдоль берега и представлял себя зверьком прыгая по песку и изображая различные карикатуры, бросал камешки в воду. Воспоминания юности сильно нахлынули на героя, показав, что он в душе все тот же юноша, однако, с другими взглядами.
Однако его приятное времяпрепровождение было потревожено диким воем. Тогда герой испугался и решил выяснить, что же происходит. Оказывается, это бурлаки, которые принесли котел и начали разводить костёр. Здесь автор передаёт разговор между бурлаками, из которого понятно, что многие из них очень больны. Но люди не ропщут, а только печалятся, что, например, из-за больного плеча один мужик не может лучше выполнять свою работу. А работа эта была очень сложной.
В то время баржи тащили посредством толстых веревок, они представляли собой лямки. Их крепили на плечи людей и те по берегу тянули эту баржу с грузом. И когда человек с болезненным видом сказал, что лучше бы он умер, его слова нашли отклик в душе рассказчика:
Я этих слов понять не мог, Но тот, который их сказал, Угрюмый, тихий и больной, С тех пор меня не покидал!Ужас бедственного положения человека, который, всеми силами пытается тянуть эту большую баржу: в любую погоду, по любой некачественной дороге из камней, по песку, по воде – чтобы в конце пути, получить за этот неблагодарный и непростой труд, копейки за которые можно едва свести концы с концами, навсегда оставшись в душе поэта.
В памяти героя постоянно встает образ, человека усталого и унылого, в лохмотьях, полностью изнеможен от непосильного труда, лежащего на песке. В его глазах была боль, обида и безнадежность, это надолго запало в душу автору. Никогда не мог забыть он этой встречи, печального укоризненного взгляда. Стихотворение «На Волге» тому подтверждение.
Анализ стихотворения «На Волге»
Данное произведение написано в 1860 году. Манера, к которой обратился автор, не редкость в его творчестве. Здесь переплетены детские воспоминания:
О Волга. колыбель моя!
Любил ли кто тебя, как я?
Один, по утренним зарям,
Когда еще все в мире спит
И алый блеск едва скользит
По темно-голубым волнам,
Я убегал к родной реке.
Иду на помощь к рыбакам,
Катаюсь с ними в челноке,
Брожу с ружьем по островам.
То, как играющий зверок.
С высокой кручи на песок
Скачусь, то берегом реки
Бегу, бросая камешки,
И песню громкую пою
Про удаль раннюю мою…
Тогда я думать был готов,
Что не уйду я никогда
С песчаных этих берегов.
Здесь же восхищение природным пейзажем уже взрослого автора:
О Волга! после многих лет
Я вновь принес тебе привет.
Уж я не тот, но ты светла
И величава, как была.
Кругом все та же даль и ширь..
Здесь и кульминационная часть. То, что больше всего тревожит рассказчика. Некрасов подобрал самые точные слова, чтобы описать несчастного бурлака:
Лохмотья жалкой нищеты,
Изнеможенные черты
И, выражающий укор,
Спокойно-безнадежный взор…
Без шапки, бледный, чуть живой.
В последней части стихотворения поэт капнул глубоко. Он буквально показал печальную приемлемость поколений, когда безысходность положения вызывает чувства большие, чем просто сочувствие:
Каким тебя я в детстве знал,
Таким и ныне увидал:
Все ту же песню ты поешь,
Все ту же лямку ты несешь,
В чертах усталого лица
Все та ж покорность без конца.
Прочна суровая среда,
Где поколения людей
Живут и гибнут без следа
И без урока для детей!
Отец твой сорок лет стонал,
Бродя по этим берегам,
И перед смертию не знал,
Что заповедать сыновьям.
Такое понимание темы вовсе не случайно. Родовое имение Некрасова, где он провёл детство, как раз находилось на берегу данной реки. Тогда он восхищался могуществом пароходов. Однако в детстве ребёнок не задумывался, что все великолепие получено рабским трудом. Один раз на реке Волга он увидел чудовищную картину. Бурлаки тащили баржу. Эта мрачная картина произвела на мальчика сильное впечатление, настолько сильное, что спустя десятилетия, нашло отражение в данном произведении.
Волга для писателя всегда была чем-то большим, нежели простая река. С ней связана жизнь поэта. В отчем доме именно наблюдение за водами Волги давали писателю чувство свободы. Автор отмечает, что в детстве он считал всех своими братьями и никогда не делал различия между богатыми и бедными, низшими и высшими слоями населения. Свое детство он провел, играя с обычными крестьянскими ребятами своего возраста, также много учился у местных рыбаков. Автор отмечает, что именно встреча с бурлаками на Волге перевернула его сознание и заставила по-другому посмотреть на мир. Он понял, что некоторые люди в прямом смысле этого слово рождаются рабами и в будущем им ничего не сулит хорошего кроме страданий и несчастий.
Сама поэма состоит из четырех частей, первые две здесь посвящены детским воспоминаниям. После автор рассказывает, что спустя некоторое время, ему опять посчастливилось увидеть эту могущественную реку и он снова восхищается красотой. Но воспоминания несут всю горечь и несчастье, которое он увидел когда-то. Затем автор делает заключение — прошло десятилетие и ничего толком не поменялось, все те же бурлаки тащат баржу, тем самым зарабатывая себе на существование адским трудом.
«Все ту же песню ты поешь, всю ту же лямку ты несешь»
Так поэт описал свою новую встречу с этими рабами. Его весьма расстроили бредущие в упряжке люди, которые еле переставляют ноги от изнеможения. Кажется, что это продолжается вечно. Тогда Некрасов рассуждает, что никогда бы не уехал из этих чудесных мест, не присутствовал бы здесь этот вой несчастья.
Вместе со всем этим поэт рассказывает, что в детстве и юности он мечтал изменить этот мир, однако, теперь он не представляет это возможным. Прошло столько лет и ему стыдно. Однако писатель отмечает, что благодаря этому ему удалось выработать чувство сострадания ко всему народу. Теперь у него есть цель. Он готов рассказывать о судьбе раба, так чтобы каждый проникся проблематикой и состраданием.
На Волге Некрасов
Правдиво описывая жизнь низших сословий, он прекрасно понимал, что оценить его труды смогут только люди грамотные, ведь крестьяне не умели читать. Некрасов сознательно плыл против течения, сознавая сложность в круговоротах цензуры, непонимания критиков и общества в целом.
Нужно сказать, что донести свои мысли ему удалось. Мастер пера смог проникнуть в сознание прогрессивно настроенных современников. Его произведения с каждым годом пользовались всё большей популярностью. Именно таким и является стихотворение «На Волге», написанное Николаем Алексеевичем в довольно зрелом возрасте. В нём он, как обычно, поднимает проблемы народа, пытаясь донести их до общественности.
ЧИТАТЬ КНИГУ ОНЛАЙН: Том 2. Стихотворения 1855-1866
Прибавь: хандрит и еле дышит — И будет мой портрет готов.
Гражданин
Хорош портрет! Ни благородства, Ни красоты в нем нет, поверь, А просто пошлое юродство. Лежать умеет дикий зверь…
Поэт
Гражданин
Да глядеть обидно.
Поэт
Гражданин
Послушай: стыдно! Пора вставать! Ты знаешь сам, Какое время наступило; В ком чувство долга не остыло, Кто сердцем неподкупно прям, В ком дарованье, сила, меткость, Тому теперь не должно спать…
Поэт
Положим, я такая редкость, Но нужно прежде дело дать.
Гражданин
Вот новость! Ты имеешь дело, Ты только временно уснул, Проснись: громи пороки смело…
Поэт
А! знаю: «Вишь, куда метнул!» Но я обстрелянная птица. Жаль, нет охоты говорить.
Спаситель Пушкин! — Вот страница: Прочти и перестань корить!
Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.
ЧИТАТЬ КНИГУ ОНЛАЙН: Том 3. Повесть о лесах. Золотая роза
С детских лет мне хотелось увидеть и испытать все, что только может увидеть и испытать человек. Этого, конечно, не случилось. Наоборот, мне кажется, что жизнь была небогата событиями и прошла слишком быстро.
Но так кажется лишь до тех пор, пока не начнешь вспоминать. Одно воспоминание вытягивает за собой другое, потом третье, четвертое. Возникает непрерывная цепь воспоминаний, и вот оказывается, что жизнь была разнообразнее, чем ты думал.
Прежде чем рассказать вкратце свою биографию, я хочу остановиться на одном своем стремлении. Оно появилось в зрелом возрасте и с каждым годом делается сильнее. Сводится оно к тому, чтобы насколько можно приблизить свое нынешнее душевное состояние к той свежести мыслей и чувств, какая была характерна для дней моей юности.
Я не пытаюсь возвратить молодость — это, конечно, невозможно, — но все же пытаюсь проверять своей молодостью каждый день теперешней жизни.
Молодость для меня существует как судья моих сегодняшних мыслей и дел.
С возрастом, говорят, приходит опыт. Он заключается, очевидно, и в том, чтобы не дать потускнеть и иссякнуть всему ценному, что накопилось за прожитое время.
…Родился я в 1892 году в Москве, в Гранатном переулке, в семье железнодорожного статистика. До сих пор Гранатный переулок осеняют, говоря несколько старомодным языком, те же столетние липы, какие я помню еще в детстве.
Отец мой, несмотря на профессию, требовавшую трезвого взгляда на вещи, был неисправимым мечтателем. Он не выносил никаких тягостей и забот. Поэтому среди родственников за ним установилась слава человека легкомысленного и бесхарактерного, репутация фантазера, который, по словам моей бабушки, «не имел права жениться и заводить детей».
Очевидно, из-за этих своих свойств отец долго не уживался на одном месте. После Москвы он служил в Пскове, в Вильно и, наконец, более или менее прочно осел в Киеве, на Юго-Западной железной дороге.
Отец происходил из запорожских казаков, переселившихся после разгрома Сечи на берега реки Рось около Белой Церкви.
Там жили мой дед — бывший николаевский солдат, и бабка — турчанка. Дед был кроткий синеглазый старик. Он пел надтреснутым тенором старинные думки и казацкие песни и рассказывал нам много невероятных, а подчас и трогательных историй «из самой что ни на есть происшедшей жизни».
Моя мать — дочь служащего на сахарном заводе — была женщиной властной и неласковой. Всю жизнь она держалась «твердых взглядов», сводившихся преимущественно к задачам воспитания детей.
Неласковость ее была напускная. Мать была убеждена, что только при строгом и суровом обращении с детьми можно вырастить из них «что-нибудь путное».
Семья наша была большая и разнообразная, склонная к занятиям искусством. В семье много пели, играли на рояле, благоговейно любили театр. До сих пор я хожу в театр, как на праздник.
Учился я в Киеве, в классической гимназии. Нашему выпуску повезло: у нас были хорошие учителя так называемых «гуманитарных наук», — русской словесности, истории и психологии. Почти все остальные преподаватели были или чиновниками, или маньяками. Об этом свидетельствуют даже их прозвища: «Навуходоносор», «Шпонька», «Маслобой», «Печенег». Но литературу мы знали и любили и, конечно, больше времени тратили на чтение книг, нежели на приготовление уроков.
Со мной училось несколько юношей, ставших потом известными людьми в искусстве. Учился Михаил Булгаков (автор «Дней Турбиных»), драматург Борис Ромашов, режиссер Берсенев, композитор Лятошинский, актер Куза и певец Вертинский.
Лучшим временем — порой безудержных мечтаний, увлечений и бессонных ночей — была киевская весна, ослепительная и нежная весна Украины. Она тонула в росистой сирени, в чуть липкой первой зелени киевских садов, в запахе тополей и розовых свечах старых каштанов.
В такие весны нельзя было не влюбляться в гимназисток с тяжелыми косами и не писать стихов. И я писал их без всякого удержу, по два-три стихотворения в день.
Это были очень нарядные и, конечно, плохие стихи. Но они приучили меня к любви к русскому слову и к мелодичности русского языка.
О политической жизни страны мы кое-что знали. У нас на глазах прошла революция 1905 года, были забастовки, студенческие волнения, митинги, демонстрации, восстание саперного батальона в Киеве, «Потемкин», лейтенант Шмидт, убийство Столыпина в Киевском оперном театре.
В нашей семье, по тогдашнему времени считавшейся передовой и либеральной, много говорили о народе, но подразумевали под ним преимущественно крестьян. О рабочих, о пролетариате говорили редко. В то время при слове «пролетариат» я представлял себе огромные и дымные заводы — Путиловский, Обуховский и Ижорский, — как будто весь русский рабочий класс был собран только в Петербурге и именно на этих заводах.
Когда я был в шестом классе, семья наша распалась, и с тех пор я сам должен был зарабатывать себе на жизнь и ученье. Перебивался я довольно тяжелым трудом, так называемым репетиторством.
В последнем классе гимназии я написал первый рассказ и напечатал его в киевском литературном журнале «Огни». Это было, насколько я помню, в 1911 году.
С тех пор решение стать писателем завладело мной так крепко, что я начал подчинять свою жизнь этой единственной цели.
В 1912 году я окончил гимназию, два года пробыл в Киевском университете и работал и зиму и лето все тем же репетитором, вернее, домашним учителем.
К тому времени я уже довольно много поездил по стране (у отца были бесплатные железнодорожные билеты). Я был в Польше (в Варшаве, Вильно и Белостоке), в Крыму, на Кавказе, в Брянских лесах, в Одессе, в Полесье и Москве. Туда после смерти отца переехала моя мать и жила там с моим братом — студентом университета Шанявского. В Киеве я остался один.
В 1914 году я перевелся в Московский университет и переехал в Москву.
Началась первая мировая война. Меня как младшего сына в семье в армию по тогдашним законам не взяли.
Шла война, и невозможно было сидеть на скучноватых университетских лекциях. Я томился в унылой московской квартире и рвался наружу, в гущу той жизни, которую я только чувствовал рядом, около себя, но еще так мало знал.
Я пристрастился в то время к московским трактирам. Там за пять копеек можно было заказать «пару чая» и сидеть весь день в людском гомоне, звоне чашек и бряцающем грохоте «машины» — оркестриона. Почему-то почти все «машины» в трактирах играли одно и то же: «Шумел-горел пожар московский» или «Ах, зачем эта ночь так была хороша».
Трактиры были народными сборищами. Кого только я там не встречал! Извозчиков, юродивых, крестьян из Подмосковья, рабочих с Пресни и из Симоновой слободы, толстовцев, молочниц, цыган, белошвеек, ремесленников, студентов, проституток и бородатых солдат — «ополченцев». И каких только говоров я не наслушался, жадно запоминая каждое меткое слово.
Тогда у меня уже созрело решение оставить на время писание туманных своих рассказов и «уйти в
Читайте также: