Мир как каторжный край как глухая река

Обновлено: 18.05.2024

Анастасия Печура

Мир, как каторжный край, как глухая река,
Что несет нас сквозь трудностей призмы.
И шагают по миру об руку рука
Инквизиторы собственной жизни.

И себя же карают неострым копьем
Из обиды, вины, сожалений.
В глубине убивают, гонимые сном
Долю счастья, любви и стремлений.

А когда наступает расплаты пора,
Перед Богом стоящие дети
"Я во всем виноват!", "Я виновна сама!"
Восклицают в полуденном свете.

И Господь не прощает - виновны вполне!
Только смотрит на них с укоризной:
"Не купаться вам в райского сада вине,
Инквизиторы собственной жизни".

Мир губит вина.
Роман Неумоев

. Вина перед полем с несжатою рожью,
Вина перед камнем, молчащим у ног,
Вина перед диким, глухим бездорожьем,
Где дуб терпеливый стоит одинок,

Вина перед ветром: в нём песни свободы,
Тоска и веселье, и стоны, и плач,
В нём загнанный зверь ищет выходы-входы,
Но неумолим вслед идущий палач.

Некого винить

Валентина Коркина

Нечего сказать. Некого винить.
Общеизвестные выражения.

Нечего сказать. Некого винить.
Равнодушно жизнь развела руками:
Нечего сказать, некого винить,
Все слова уже сказаны веками.

Нечего сказать. Некого винить.
Видно, вглубь ушла золотая жила.
"Я тебя люблю", - можно повторить.
Ветер засмеёт: было, было, было.

Нечего сказать. Некого винить.
Оба - без вины, оба - виноваты.
. Время - помолчать, вдеть в иголку нить,
Но не знать к чему пришивать заплаты.

Чувство вины

Невиновность

Игорь Тютюкин

Друг друга часто все винят.
Но есть один секрет.
Никто ни в чём не виноват.
Виновных в мире нет.

Мы в школе жизненной земной
Все учимся, друзья.
И ошибаемся порой.
Без этого нельзя.

Ошибки, трудности нужны,
Чтоб нам вперёд идти.
Но чувство гадкое вины -
Лишь тормоз на пути.

Пусть будет радости заряд
В душе. И мирный свет.
Никто
Ни в чём
Не виноват.
ВИНОВНЫХ В МИРЕ НЕТ.

Мария Антоновна Смирнова

Заковаться бы в прочные латы,
Стать железной, с железной шкурой,
Равнодушной, суровой, хмурой,
Ни пред кем уже не виноватой.
Задремать бы под рокот прилива
На каком-нибудь мягком ложе.
Но пульсирует кровь тоскливо
Под такой уязвимой кожей.
На душе миллионы царапин,
Что назойливо ноют до колик,
И уже чернотою заляпан
Там, внутри, поселившийся кролик.
Он был белым, пушистым когда-то,
Он щипал изумрудную травку,
Не читал он ни Сартра, ни Кафку.
В чём же я перед ним виновата,
В чём же я виновата, о Боже,
Что рубцы на душе и на коже?
Как же легко находить виноватых.

Николай Наливайко

Только возьмёшься за дело -
Все так мешают умело!

Друг мой, напротив - в любой передряге
Грешен, ни грешен - соседей не судит.
Жизни моей не хватает отваги.
Он - зачинатель деяний и судеб.

Опять винишь меня во всех грехах

Тамара Второва

Опять винишь меня во всех грехах,
- Всё зло от женщин, мне твердишь упрямо,
Я от тебя спасаюсь лишь в стихах,
Тебя любя, жалея, словно мама.

- Мрут мужики, как мухи из-за баб,
А всё виновно ваше бабье племя!
Ну, взять пример из древности хотя б,
И Рим сожгли когда-то в своё время.

- Но, дорогой мой, в чём моя вина?
Тебе ни в чём, я милый, не перечу!
Ты хочешь пить? Налей бокал вина,
А разговор любые раны лечит!

- Прошу жена, ну посиди со мной,
Мне хорошо, когда ты рядом дышишь,
И прислонясь к груди моей спиной.
Забыв о всём, я счастлив снова, слышишь?

Чувство вины

Как нужно мужество смиренья,
Чтобы понять свою вину,
А также крепость убежденья,
Та, что не даст пойти ко дну.

Признать вину - не всем по силам,
Как бы вступить с душою в бой,
Однако, это вклад посильный,
Он учит управлять собой.

Без восприятия такого
Ошибки можно совершать,
И от решения любого
Одни удары получать.

Потребность в самооправданьи -
Как доказательство вины,
Есть первый шаг - вины признанье,
И это мы принять должны.

Признать вину - привлечь удачу,
Без осознания вины
Мы только усложним задачу,
Где неизвестные равны.

Чем больше этих неизвестных,
Тем утомительней наш путь,
И сонм решений легковесных
Заставит не туда свернуть.

Я устала быть виноватой

Фаина Фанни

Мне давно уж понять бы надо,
Что любовь моя - тягостный сон.
Я устала быть виноватой,
Виноватой всегда, во всём.

Виновата, что меня бросил.
Виновата, что не полюбил.
Мальчик-лето, женщина - осень.
Удержать не хватило сил.

Я устала быть виноватой
Я хочу просто тихо уйти.
Всё так ясно, что слов не надо.
Всё так сумрачно , смерть. почти.

Что ты ходишь кругами, как каторжный,

Что ты ходишь кругами, как каторжный,
Кандалами разлуки стуча.
И глядишь словно юноша набожный,
Как любви догорает свеча.

Твои руки в немом ожидании,
Как нависший топор палача
Слабой жертве приносят страдания
Неизбежностью воли меча.

Не дождусь я ее исполнения,
Ускользну, убегу от тебя.
Оборву бесконечность мучения,
Может быть еще сильно любя.

И уходом моим завороженный,
Ты порвешь мироздания нить.
И развалится мир нами сложенный,
Что б два мира опять воскресить.

Но разбитое сердце, не целое,
Половинке не жить, не летать.
Как крыло, одинокое, белое,
Оно будет в крови трепетать.

Не руби узелок насмерть связанный,
Не губи этот мир сгоряча.
Не ходи ты кругами, как каторжный,
Кандалами разлуки стуча.

Портал Стихи.ру предоставляет авторам возможность свободной публикации своих литературных произведений в сети Интернет на основании пользовательского договора. Все авторские права на произведения принадлежат авторам и охраняются законом. Перепечатка произведений возможна только с согласия его автора, к которому вы можете обратиться на его авторской странице. Ответственность за тексты произведений авторы несут самостоятельно на основании правил публикации и законодательства Российской Федерации. Данные пользователей обрабатываются на основании Политики обработки персональных данных. Вы также можете посмотреть более подробную информацию о портале и связаться с администрацией.

Николай Тихонов. Слово о 28 гвардейцах. 22. 03. 42

Безграничное снежное поле,
Ходит ветер, поземкой пыля,
Это русское наше раздолье,
Это вольная наша земля.
И зовется ль оно Куликовым,
Бородинским зовется ль оно,
Или славой овеяно новой,
Словно знамя опять взметено,
Все равно оно кровное наше,
Через сердце горит полосой.
Пусть война на нем косит и пашет
Темным танком и пулей косой,
Но героев не сбить на колени,
Во весь рост они встали окрест,
Чтоб остался в сердцах поколений
Дубосекова темный раз'езд,
Поле снежное, снежные хлопья
Среди грохота стен огневых,
В одиноком промерзшем окопе
Двадцать восемь гвардейцев родных!

Из Казахстана шли бойцы,
Панфилов их привел могучий.
Он бою их учил, как учат
Сынов — Чапаевцы-отцы.
Учил маневру и удару
Лихих колхозников Талгара,
Казахов из Алма-Ата,
Киргизов и казаков дюжих,
Была учеба не проста:
Кругом бои, пустыня, стужа.
И немцы рвутся на Москву,
Снега телами устилая,
Стоит дивизья удалая,
Похожа сила боевая
На тонкой стали тетиву.
Она под опытной рукою
Звенит натянута и вдруг
Своей стрелою роковою
Рвет вражьей силы полукруг.

Она гвардейская восьмая
Врага уловки понимает.
Стоит, откуда б он ни лез —
На всех путях наперерез.
И не возьмешь ее охватом,
Не обойдешь ее тайком —
Как будто место то заклято
Огнем, уменьем и штыком.
Герой подтянутый и строгий,
Стоит Панфилов у дороги.
Ему, чапаевцу, видны
В боях окрепшие сыны.
Глядит в обветренные лица,
На поступь твердую полков,
Глаза смеются, он гордится:
— Боец! Он должен быть таков!
Его боец. Пускай атака,
Пусть рукопашная во рву —
Костьми поляжет и, однако,
Врага не пустит на Москву!

Окоп. Гвардейцев двадцать восемь.
Сугробов белые ряды,
По горизонту ветер носит
Пожаров дальних черный дым.

Там горе горькое маячит,
Там песен больше не поют,
Там хоронятся, стонут, плачут,
Там подневольный рабский труд.

Стоят в окопе двадцать восемь
Под небом диким и седым,
Глядят, как ветер вдаль уносит
Пожаров долгих горький дым.

И говорит Кужебергенов
Дружку Натарову:
— Иван,
Москвы стоят за нами стены,
Любимый солнцем Казахстан!
Там наши девушки хохочут,
Какие там весною ночи,
Какие в песнях там слова,
Какая там в лугах трава.
Я грузчик. Я простой рабочий,
Я жизнь люблю. Я жил, Иван,
Но дай сейчас две жизни сразу —
Не пожалею их в бою,
Чтоб бить немецкую заразу
И мстить за родину свою!
Смотри, Иван, на эти дымы
И этот край — наш край любимый!
Он близок сердцу моему —
Как тяжело сейчас ему!
Стоит на страже под Москвою
Кужебергенов Даниил,
Клянусь своею головою
Сражаться до последних сил!

И говорит Иван Натаров:
— Я тоже человек не старый,
Я тоже человек прямой —
Боец дивизии восьмой.
И память — нет, не коротка,
Я помню, как мы ладно жили,
Как мы работали, дружили,
Дни тяжелы у нас пока —
В них тяжесть полного подсумка,
Есть у меня такая думка:
Отец народов там в Кремле,
Он видит все орлиным оком;
И нету места на земле.
Чтоб было для него далеко.
Он знает все, он помнит всех,
Дивизью нашу помнит тоже,
И с нас, гвардейцев, спросит строже,
Тем будет радостней успех!
— Натаров! — говорю себе,
Вот ты в окопе с Даниилом,
Готов к решительной борьбе,
Ты для нее готовил силы.
Но все мне кажется одно:
Как будто сам великий Сталин
На этот пост меня поставил
Перед советскою страной.
И мы не посрамим восьмой,
Не посрамим гвардейской чести,
А час придет — погибнем вместе,
Врага в могилу взяв с собой!

Окоп. Гвардейцев двадцать восемь,
Здесь каждый вспоминал свое,
Родных, родного неба просинь,
Ее, далекую ее,
Ту девушку, что ждала друга.
Но мысли, сделав четверть круга,
Как сон, что снится наяву —
Все возвращались под Москву.
Сияньем преданности высшей,
Любовью всех окружена,
Она вставала неба выше
И звала каждого она.
. И тут увидел Добробабин
Меж снежных горок и ухабин
Иную черную гряду:
— Идут, сказал, они идут!

Посланцы ржавой злобы вражьей,
Фашистской детища чумы
Шли двадцать танков с лязгом тяжким,
Сминая снежные холмы.

Танкист увидел низколобый
Большие, белые сугробы.
Окоп, который раздавить
Труда не стоит никакого…

Шли двадцать танков, как быки,
Один другого безобразней,
Из мира каторжной тоски,
Из стран безмолвия и казней,
Шли двадцать танков, как один,
И низколобый паладин
Не об окопе думал ближнем —
О повторении Парижа:
Вино, ночной распутный час,
Посмотрим, какова Москва там?

И, грохнув, первые гранаты
Порвали гусеницу враз.

На русском поле снежном, чистом,
Плечом к плечу в смертельный миг
Встал комсомолец с коммунистом
И непартийный большевик.
Гвардейцы! Братьев двадцать восемь!
И с ними вместе верный друг,
С гранатой руку он заносит —
Клочков Василий, политрук.
Он был в бою в своей стихии…

— Нам старший брат, врагу — гроза,
Он дие, дие, вечно дие,—
Боец-украинец сказал,
Что значит: вечно он в работе.
В том слове правда горяча,
Он Диевым не только в роте, —
В полку стал зваться в добрый час.

И вот сейчас Василий Диев
С бойцами смертный примет бой,
Он с ними вместе, впереди их
Перед грохочущей судьбой.

— Ну что тут танков два десятка,
На брата меньше, чем один,—
Он говорил не для порядка, —
Он видел подвиг впереди.

Хвала и честь политрукам,
Ведущим армию к победе,
В бою, в походе и в беседе
Сердца бойцов открыты вам.

Тяжелой башни поворот,
И танк по снегу без дороги,
Как бык раз'яренный, идет,
Тупой, железный, однорогий.
Не побледнел пред ним боец —
Лишь у виска набухли жилки,
И — однорогому конец —
С горючим падают бутылки.
Прозрачным пламенем одет,
Как бык с разрубленною шеей,
Он издыхает, черный бред,
Пред неприступною траншеей.
На бронебойных пуль удар —
Удары пушек, дым и стоны,
Бутылок звон. И вновь пожар,
И грохот танков ослепленных,
И танки на дыбы встают.
И с храпом кружатся на месте —
Они от смерти не уйдут,
Они закляты клятвой мести.

Смотри, родная сторона,
Как бьются братьев двадцать восемь!
Смерть удивленно их уносит:
Таких не видела она.

И стих обуглится простой
От раскаленной этой мощи,
Пред этой простотой святой,
Что всяких сложных истин проще.

И слабость моего стиха
Не передаст того, что было —
Но как бы песня ни глуха —
Она великому служила!

Часы идут. В крови снега.
Гвардеец видит, умирая,
Недвижный мертвый танк врага,
И новый танк, что встал, пылая.

Нет Добробабина уже,
Убит Трофимов и Касаев —
Но бой кипит на рубеже,
Гвардейский пыл не угасает.

Убит Шемякин и Емцов,
И видит, падая, Петренко
Среди железных мертвецов
Дымятся новых танков стенки.

Снарядный грохот стон глушит,
И дым течет в снегах рекою —
Уже четырнадцать машин
Гвардейской сломаны рукою.

И странный новый гул один,
Не схожий с гулом бьющей стали,
Со снежных стелется равнин,
Идет из самой дальней дали.

И тихий голос в нем звучит:
Кто, как они, не может биться —
Пусть тоже подвиги вершит,
Которым можно подивиться.

Героя миги сочтены,
Но в сердце входит гул огромный,
То руки верные страны
В забоях рушат уголь скромный,
То гул неисчислимых стад,
То гул путины небывалой,
То стали льется водопад
В искусной кузнице Урала,
Станиц казахских трактора
Идут в поля с веселым гулом,
Гудит высокая гора
Трубой заводской над аулом,

И слился мирный гул работ
С непревзойденным гулом боя,
Как перекличка двух высот,
Перепоясанных грозою.

Глядит Клочков: конец когда же?
И видит в дымном полусне,
Как новых тридцать танков тяжко
Идут, размалывая снег.

И Бондаренко, что когда-то
Клочкова Диевым назвал,
Сказал ему сейчас, как брату,
Смотря в усталые глаза:
— Дай обниму тебя я, Диев!
Одной рукой могу обнять,
Другую пулей враг отметил. —
И политрук ему ответил,
Сказал он:
— Велика Россия,
А некуда нам отступать.
Там позади Москва.

В окопе
Все обнялись, как с братом брат, —
В окопе снег и кровь, и копоть,
Соломы тлеющей накат.
Шли тридцать танков, полны злобы,
И видел новый низколобый
Сожженных танков мертвый ряд.
Он стал считать — со счета сбился,
Он видел: этот ряд разбился
О сталь невидимых преград.
Тут нет ни надолб, ни ежей,
Ни рвов, ни мин, ни пушек метких,
И он в своей железной клетке
Не видел одного — людей!
Спеша в Москву на пир богатый,
Навел он пушку, дал он газ —
И вновь гвардейские гранаты
Порвали гусеницу враз.

И видит немец низколобый:
Встают из снега, как из гроба,
Бойцы в дыму, в крови, в грязи,
Глаза блистают, руки сжаты,
Как будто бы на каждом латы
Из сплава чудного горят —
Летят последние гранаты,
Огонь бутылочный скользит.

Уже вечерняя заря
Румянцем слабым поле метит,
И в тихом сумеречном свете,
Достойно, так же, как и жил,
Кужебергенов Даниил,
Гранат последнее сцепленье
Последним взрывом разрядив,
Идет на танк, дыша презреньем.
Скрестивши руки на груди.
Как будто хочет грузчик грозный
Схватить быка за черный рог —
С ним вместе гаснет день морозный,
Склонясь у ночи на порог.
. Нет Бондаренко, а Натаров
Лежит в крови, упал Клочков…

Пока все поле в сизом дыме,
Раскрой страницы книги старой
И гвардию большевиков
Сравни с гвардейцами иными.

Увидишь синие карре
Наполеоновой пехоты.
Где офицеры в серебре,
В медвежьих шапках гибнут роты.
Ваграм с убийственным огнем,
И Лейпциг — день железной лавы,
И Ватерло в резне кровавой —
Вам не сравниться с этим днем
Гвардейской русской нашей славы!

Переверни еще листы —
Увидишь Торрес-Ведрас ты,
Красномундирные колонны,
И с пиренейской высоты
Солдат бывалых Веллингтона.
Нет, нет, они дрались не так —
Чтоб до последнего, чтоб каждый
С неотвратимой силой жаждал
Врага в могилу взять с собой,
Чтоб смерть играла им отбой!

Вы не сравнитесь никогда
С советским богатырским парнем —
И нашей гвардии звезда
Всех ваших гвардий лучезарней.
Ну, где у вас такой окоп?
И где такие двадцать восемь?
Здесь танк, уткнувшийся в сугроб,
У мертвецов пощады просит!

Стемнело в поле боевом,
Лежит израненный Натаров,
И Диев жадно дышит ртом,
И шепчет он с последним жаром:
— Брат, помираем, вспомнят нас
Когда-нибудь. Поведай нашим,
Коль будешь жив.
И звук погас,
Как гаснет искра среди пашен.

И умер Диев в поле том,
В родном, широком, белоснежном
Где под ночной земли пластом
Зерно сияло блеском нежным.

Колосья летом зазвенят, —
Полей колхозная отрада.
Спи, Диев! Все солдаты спят,
Когда исполнили что надо.

Уж вьюга поле бороздит,
Как будто ей в просторе тесно,
Лежит Натаров, он не спит,
И все же видит сон чудесный.

Как будто с вьюгой он летит
И голосов полна та вьюга.
То политрук с ним говорит,
То слышит Даниила-друга.

А вьюга кружит по стране,
По городам, по селам вьется —
И, как бывает лишь во сне,
Он слышит голос Полководца:

— Иван Натаров, мой стрелок,
Сейчас лежишь ты, холодея, —
Но ты сражался так, как мог
Сражаться истинный гвардеец.
И плачет радостно Иван,
И снова с вьюгой дальше мчится,
Он видит яркий Казахстан,
Хребты и степи, и станицы.

Он слышит песню, молвит он:
— Полна та песня славы гула,
О ком она? Он поражен:
О нем поют уста Джамбула.

Поют о двадцати восьми,
Поют о доблести и долге,
И песнь живет между людьми
Над Сыр-Дарьей, Курой, над Волгой.

Он входит в Красную Москву,
Еще не смог он удивиться —
Как сон исчез и наяву
Над ним видны родные лица.

Красноармейских шапок ряд,
Бойцы с ним тихо говорят
И перевязывают раны…

А дальше: вьюги новый плен,
Но это вьюга белых стен.
Простынь, халатов лазаретных…

И шепчет он рассказ заветный
О всех товарищах своих,
О жизни их, о смерти их,
О силе грозной их ударов…

Сказал, — задумался, затих.
Так умер наш Иван Натаров!

Нет, героев не сбить на колени,
Во весь рост они встали окрест,
Чтоб остался в сердцах поколений
Дубосекова темный раз'езд,
Поле снежное, снежные хлопья
Среди грохота стен огневых,
В одиноком промерзшем окопе
Двадцать восемь гвардейцев родных!

Мир как каторжный край как глухая река

Поэзия земной души запись закреплена

Мир, как каторжный край, как глухая река,
Что несет нас сквозь трудностей призмы.
И шагают по миру, об руку рука,
Инквизиторы собственной жизни.

И себя же карают неострым копьем
Из обиды, вины, сожалений.
В глубине убивают, гонимые сном,
Долю счастья, любви и стремлений.

Читайте также: