Как адаптировались к нормальной жизни после концлагерей
Обновлено: 19.05.2024
В Одоевском районе Тульской области живёт Константин Жуков. Почти вся его семья прошла через ужас Освенцима.
11 апреля отмечается Международный День памяти узников фашистских концлагерей. 11 апреля 1945 года узники Бухенвальда подняли интернациональное восстание против гитлеровцев и вышли на свободу. Поэтому именно этот день назван ООН Днём памяти.
В Одоевском районе Тульской области живёт Константин Жуков. Почти вся его семья прошла через ужас Освенцима.
События тех далёких лет вспоминать Константину Николаевичу до сих пор очень трудно и больно: снова от волнения пропадает голос, а на глаза предательски наворачиваются слёзы… Но стереть из памяти прошлое невозможно. Да и как тут забудешь шалаш в белорусском лесу, постоянный вой волков вокруг, холод нар концлагеря, грязь, голод, болезни… Именно там, в этом далёком и страшном прошлом, остались самые дорогие и близкие Константину Жукову люди…
Лагерь Освенцим. Фраза на воротах «Arbeit macht frei» в переводе означает «Труд делает свободным» или «Труд освобождает»
Костя Жуков родился в 1940 году в Витебской области. Когда в Белоруссию пришли оккупанты, его отец Николай Жуков вместе со старшей дочкой — ей тогда было около 14 лет — ушёл в партизаны.
Немцы начали расстреливать семьи партизан, сжигать их дома. Спасаясь от расправы, семья Жуковых была вынуждена спрятаться в лесу.
- Я был очень мал и сам почти ничего не помню, — рассказывает Константин Николаевич. — Даже не помню, как звали маму, бабушку и маленького братика, который на тот момент был ещё грудничком. Сестра Нина рассказывала, что жили мы в шалаше, который для нас сделал отец. Папа при возможности старался приходить к нам из партизанского отряда, отстреливал голодных волков, которые кружили возле шалаша. Мама сделала гамаки, в них мы и спали. Мы захватили с собой барана и корову. Барана вскоре зарезали, съели, а из шкуры сшили одежду. А корову однажды ночью у нас украли. Её мычание раздавалось в лесу. Бабушка хотела идти на звук, но мать её удержала.
Фашисты постоянно рыскали по лесам. Прячась, семья Жуковых уходила в болота. Но сколько ни прячься, тебя всё равно найдут. И однажды немцы всё же схватили Жуковых и отвезли в Польшу, в город Освенцим. Бабушка, мама, дочка Нина и три сына — Гриша, Костя и грудничок — оказались в концлагере Аушвиц (Освенцим). Каждому из них, даже грудному малышу, на руке вытатуировали номер. У Константина был 149893, у Григория — 149894.
Мама каждый день ходила на работу, а детей использовали для забора крови, в которой очень нуждались немецкие солдаты.
Ослабленные, голодные и обескровленные, дети-заключённые порой даже не могли сами вернуться в барак. Их приносили. Самый маленький из Жуковых не выдержал этих зверств и умер.
- С братом Гришей нас разлучили очень быстро, — рассказывает Константин Николаевич. — В концлагере я остался с 6-летней сестрой Ниной. В Освенциме мы пробыли с сентября 1943-го по август 1944-го. Лица мамы я не помню, перед глазами только какой-то расплывчатый образ. То ли это мама, то ли одна из монахинь, которым разрешали навещать нас в концлагере.
Знаю, что после трёх месяцев изнурительных работ мать упала на землю, и её забрали. На следующий день мы пошли её искать. За бараками нашли сколоченный из досок сарайчик. Мы открыли дверь и увидели там множество голых тел, уложенных под самый потолок. Сейчас я понимаю, что среди них была и наша мама. Её убили в газовой камере, а тело вместе с другими трупами сложили в сарае. Летом их сжигали в крематории.
Маленький Костя Жуков,
1948 год.
Ещё помню, что в нашем бараке около окна стоял огромный чан, или мне он таким казался. Туда привозили и сливали отходы из столовой. Люди кидались к нему и хватали еду, кто как мог — ложкой, руками, через край… Лишь бы поесть.
В 1944 году Константина и Нину Жуковых решили вывезти в Германию на работы. Но бойцы Красной Армии освободили их эшелон. Так брат и сестра попали в Щёлковский детский дом в Подмосковье.
- Это был временный приют, состоящий из двух бараков, — говорит Константин Николаевич. — В 1948 году мы переехали жить в интернат в Сталиногорске, так раньше называли Новомосковск. Так мы с Ниной стали жителями Тульской области.
Константин Николаевич окончил школу фабрично-заводского ученичества, стал строителем. Строил дома, коровники…
- Руки нужны были для строительства социализма, — улыбается Жуков.
Со своей второй женой Валентиной большую часть времени Константин проводит в деревне Хмелевичи Одоевского района. Вместе они уже 31 год.
С сестрой Ниной Николаевной он постоянно поддерживает связь, она живёт в Кимовске.
А в 2008 году в жизни Константина Жукова произошло просто ошеломительное событие! Брат Григорий разыскал их. Встреча Константина, Нины и Григория состоялась на программе Первого канала «Жди меня».
2008 год. Встреча Константина, Нины и Григория (Гжегожа Томашевского) Жуковых на программе «Жди меня»
- В назначенный день мы приехали в Москву, — рассказывает Константин Жуков. — Мы с сестрой не могли поверить, что Гриша нашёлся.
Я сначала даже сомневался — он ли это? Но когда расстегнул пуговицу на манжете, чтобы показать татуировку из Освенцима, Григорий сделал то же самое. Руки соединились. На одной значился номер 149893, на другой — 149894. Брат!
72 года назад маленькому Косте Жукову в Освенциме выбили эту татуировку – заключённый номер 149893
Брат почти забыл родной язык. Его исповедь о «лагере смерти» перевёл его сын. В Польше я так ни разу и не побывал, но письмами со старшим братом обмениваемся регулярно. Кстати, на программе мы выяснили, что нашего отца и старшую сестру фашисты повесили — партизан немцам выдал предатель.
Воспоминания Гжегожа Томашевского (Григория Жукова), заключённого № 149894. Печатаются в сокращении и небольшой редакции.
«Долгие годы я боролся с мыслями о том, стоит ли вспоминать минувшие дни, кому это нужно. Сейчас я знаю, что это история, которую забыть недопустимо, которая должна быть передана будущим поколениям. Несмотря на то, что прошло столько лет, те дни стоят передо мной так, как будто это случилось всего месяц назад.
1941 год, немцы напали на СССР. В Белоруссии создаются партизанские отряды. Мой отец вступил в партизанские ряды. На партизанские семьи посыпались угрозы и репрессии, их дома жгли и взрывали… Я помню, как в нашем доме спали партизаны, приходили по одному, а рано утром покидали дом.
1942 год. Мой дом полностью сожжён, помню это пепелище. Теперь мы живём в лесу, отец сделал шалаш, у нас есть корова и баран. Мы прятались от немцев, уходя известными нам тропками в трясинистые болота. Зимой мы жили в пещере, в горах. Помню, когда настала весна, появилось много змей…
1943 год, май. Мы снова поселились в шалаше на краю леса. Отец по-прежнему приходил к нам по вечерам и защищал от голодных волков.
Спустя два дня в шалаш пришли двое немцев, что-то сказали матери. Она — в слёзы, и мы вместе с ней. Они велели нам взять скудное имущество и во второй половине дня явиться в назначенное место, на луг при дороге.
Приехал автомобиль, нас погрузили и отвезли в Витебск на станцию. Там ожидал поезд, вагоны-теплушки. Утрамбовали нас, сколько поместилось, ехали в духоте и смраде, от жажды люди теряли сознание…
Транспорт прибыл ночью. Лагерь Биркенау был очень сильно освещён, но везде царила гробовая тишина, слышалось только лаяние собак. На платформе провели сортировку, на следующий день — регистрация. Каждому из нас вытатуировали номер. Нас всех поместили на нары в кирпичном бараке, возле окна…
В годы Великой Отечественной войны
в концентрационных лагерях были замучены миллионы детей.
Немецкое название лагеря Аушвиц, польское – Освенцим
…После трагической смерти матери я заболел воспалением лёгких, бабушка отвела меня в лагерную больницу. Одним из работающих там врачей был доктор Менгеле. Эсэсовский врач, прославившийся садистскими экспериментами над детьми, в частности, пытался изменить им цвет глаз. Постоянные повязки на глазах, мази, шрамы на пальцах свидетельствовали о его экспериментах.
Из воспоминаний госпожи Аполонии из Варшавы, которая, будучи заключённой, работала в больнице: „Мне запомнился Гриша Жуков. Он не мог устоять на ножках, поэтому мы подкармливали его, чтобы Менгеле не забрал его в газовую камеру“.
Выйдя из больницы я попал в детский блок. Своей семьи я больше не нашёл. В новом бараке царила дисциплина: вставали рано, потом гимнастика, поверка.
Помню, как мы выбивали одеяла, пололи дорожки между блоками. Голод я утолял, поедая траву и газеты, так делали и другие заключённые.
В лагере распространилась эпидемия сыпного и брюшного тифа. Я заболел, и меня поместили в ревир (лагерную больницу). Я был так болен, что изо рта вытаскивал глистов и складывал рядом.
Я был сильно истощён. Вспоминает Анна Дурач из Варшавы: „Среди детей был зеленоглазый, веснушчатый четырёхлетний рыжик. Когда я его спросила: „Ты кто?“, он выговорил: „Я Гриша Жуков, мой папа в Красной Армии, а мама умерла“. „Хочешь, я буду твоей мамой?“ В знак согласия кивнул, так состоялось усыновление. И всё-таки он никогда не сказал „мама“, всегда „тётя Аня“.
Каждый день после отбоя он с трудом взбирался на наш третий ярус нар, тихонько садился в угол и примерно ждал, когда я вытащу из-под соломенного тюфяка посылку. Пока я намазывала повидлом кусок пирога, он не сводил с него глаз. А съедал его так торопливо, что за ушами трещало. После Варшавского восстания посылки перестали приходить… Я купала малыша, стирала в кружке воды его бельё. Выискивала вшей в волосиках и складках его одежды. Однажды Гриша не пришёл…“
Детский барак усиленно охранялся. Приблизиться к нему означало смерть. Я видел, как застрелили одну из матерей, когда она подошла слишком близко к нашему бараку. Стреляли в голову, я был рядом, это зрелище разбудило во мне ещё более сильный страх. Ночью, находясь среди заключённых в бараке, я слышал, как умирающие евреи жалобно молились, а утром из бараков выносили трупы.
В ноябре около 19 детей поместили в белом домике. Пришли врачи в белых халатах и обследовали нас. Утром всех, кроме меня, куда-то увезли. Вечером ребята вернулись все выкупанные и красиво одетые. Я был болен и плакал от зависти. На следующий день их вновь увезли, больше я их не видел… Я остался один с истопником крематория.
Когда пришли освободители, я лежал в больнице, истощённый до предела. Лечить меня взялся Красный Крест. Помню русские автомобили с хлебом, мне дали буханку. Мы с другом Мишкой жадно ели этот хлеб, чтобы спасти его от крыс и мышей…
Две следующие недели я осматривал разрушенный крематорий, сожжённые бараки. Во время этих скитаний стемнело, и мы с другом спали в разрушенном бараке. Возле нар всё ещё стояли миски, и крысы гремели ими. Неподалёку на нарах лежал накрытый одеялом мёртвый заключённый, пальцы ног у него были объедены.
Вскоре оставшихся детей отвезли в Освенцим и поместили в одной комнате, которую раньше занимали эсэсовцы.
Мы были заморены, в чирьях гнездились черви, а на головах — вши. Ещё долгое время после освобождения всех нас донимал понос. Такой, что выпадала прямая кишка. Мы наловчились запихивать её друг другу обратно…
Вот как описала нас в своих воспоминаниях госпожа Бунш-Конопко: „Мне поручили забрать в Кракове нескольких детей и отвезти их в детдом в Харбутовицах… Дети были очень худые, больные и вшивые. Они жаловались: „Тетя, вши больно кусаются!“. У каждого была ложка. Они соскребали ими струпья со своих голов… Меня ужаснуло это зрелище и состояние детей. Детям, сидящим на полу, дали гороховый суп. Когда я вернулась, неся ложки, моим глазам представилось ужасное зрелище — миски были пустыми, дети съели суп руками. Гриша Жуков был большим проказником, очень живым мальчиком с веселыми глазами и множеством веснушек…
Мы часто выходили с детьми за территорию детдома, особенно в лес.
Советские дети очень боялись собак, даже самых маленьких. При виде собаки они кричали: „Волк!“ и сбивались в кучку.
Мы устраивали детям разные игры, инсценировки. Нас радовали все нормальные проявления и проказы, их радость“.
Такими были мои первые дни вне Освенцима. Больной, грязный и страшно одинокий, я постепенно возвращался в реальный мир».
18 млн человек прошли через лагеря смерти за годы Второй мировой войны. 5 миллионов из них — граждане СССР. Всего концлагерей было более 14 тысяч.
Шесть фильмов о «лагерях смерти»:
«Список Шиндлера», США, 1993 г.,
режиссёр Стивен Спилберг
«Пианист», Польша-Великобритания-Франция-Германия, 2002 г.,
режиссёр Роман Полански
«Жизнь прекрасна», Италия, 1997 г.,
режиссёр Роберто Бениньи
«Помни имя своё», СССР-Польша, 1974 г.,
режиссёр Сергей Колосов
«Иди и смотри», СССР, 1985 г.,
режиссёр Элем Климов
«Мальчик в полосатой пижаме», Великобритания, 2008 г.,
режиссёр Марк Херман
Свобода!
Когда над концлагерями начали один за другим водружаться белые флаги, психологическое напряжение узников сменилось расслабленностью. Но и только. Как ни странно, никакой радости заключенные не испытывали. Лагерники так часто думали о воле, об обманчивой свободе, что она утратила для них реальные очертания, поблекла. После долгих лет каторжного заточения человек не способен быстро адаптироваться к новым условиям, пусть даже самым благоприятным. Поведение тех, например, кто побывал на войне, даже показывает, что, как правило, человек не может привыкнуть к изменившимся условиям никогда. В своей душе такие люди продолжают «воевать».
Вот как описывает свое освобождение Виктор Франкл: «Вялыми, медленными шагами плетемся мы к лагерным воротам; нас буквально ноги не держат. Пугливо оглядываемся, вопросительно смотрим друг на друга. Делаем первые робкие шаги за ворота… Странно, что не слышно окриков, что нам не грозит удар кулака или пинок сапогом. <…> Добираемся до луга. Видим цветы. Все это как бы принимается к сведению – но все еще не вызывает чувств. Вечером все снова в своей землянке. Люди подходят друг к другу и потихоньку спрашивают: «Ну скажи – ты сегодня радовался?» И тот, к кому обращались, отвечал: «Откровенно говоря – нет». Отвечал смущенно, думая, что он один такой. Но такими были все. Люди разучились радоваться. Оказывается, этому еще предстояло учиться».
То, что испытали освобожденные узники, в психологическом смысле можно определить как выраженную деперсонализацию – состояние отстраненности, когда все вокруг воспринимается как иллюзорное, ненастоящее, кажется сном, в который еще невозможно поверить.
Черный юмор
Прошедший через ужас немецкого концлагеря психолог Виктор Франкл (или номер 119104, которым он хотел подписать свою книгу) попытался провести анализ психологической трансформации, через которую прошли все узники лагерей смерти.
По словам Франкла, первое, что испытывает человек, попавший на фабрику смерти, это шок, который сменяется так называемым «бредом помилования». Человеком начинают овладевать мысли, что именно его и его близких должны отпустить или хотя бы оставить в живых. Ведь как так может быть, что его вдруг могут убить? Да и за что.
Затем неожиданно наступает стадия черного юмора. «Мы ведь поняли, что нам уже нечего терять, кроме этого до смешного голого тела, – пишет Франкл. – Еще под душем мы стали обмениваться шутливыми (или претендующими на это) замечаниями, чтобы подбодрить друг друга и прежде всего себя. Кое-какое основание для этого было – ведь все-таки из кранов идет действительно вода!»
Кроме черного юмора появилось и что-то вроде любопытства. «Лично мне такая реакция на чрезвычайные обстоятельства была уже знакома совсем из другой области. В горах, при обвале, отчаянно цепляясь и карабкаясь, я в какие-то секунды, даже доли секунды испытывал что-то вроде отстраненного любопытства: останусь ли жив? Получу травму черепа? Перелом каких-то костей?» – продолжает автор. В Аушвице (Освенциме) у людей тоже на короткое время возникало состояние некоей отстраненности и почти холодного любопытства, когда душа словно отключалась и этим пыталась защититься от окружавшего человека ужаса.
Духовность, религия и тяга к прекрасному
Вместе с тем отмирают все «непрактичные» переживания, все высокие духовные чувства. По крайней мере, это происходит у подавляющего большинства. Все то, что не приносит реальной выгоды, лишнего куска хлеба, половника супа или сигареты, все, что не помогает выжить здесь и сейчас, полностью обесценивается и кажется излишней роскошью.
«Исключением из этого более или менее закономерного состояния были две области – политика (что понятно) и, что очень примечательно, религия, – говорит автор. – О политике говорили повсюду и почти беспрепятственно, но это было в основном улавливание, распространение и обсуждение слухов о текущем положении на фронте. <…> Религиозные устремления, пробивавшиеся через все здешние тяготы, были глубоко искренними».
Несмотря на явный психологический регресс узников и упрощение сложных чувств, у некоторых из них, хоть и у немногих, напротив, развивалось стремление уйти в себя, создать какой-то свой внутренний мир. И, как ни парадоксально, более чувствительные с ранних лет люди переносили все тяготы лагерной жизни чуть проще, чем те, кто имел более сильную психологическую конституцию. Более чувствительным натурам было доступно некое бегство в свой духовный мир из мира ужасающей реальности, и они оказывались более стойкими.
Эти немногие сохранили и потребность воспринимать красоту природы и искусства. Это помогало хотя бы ненадолго отключиться от лагерной действительности.
«При переезде из Аушвица в баварский лагерь мы смотрели сквозь зарешеченные окна на вершины Зальцбургских гор, освещенные заходящим солнцем. Если бы кто-нибудь увидел в этот момент наши восхищенные лица, он никогда бы не поверил, что это – люди, жизнь которых практически кончена. И вопреки этому – или именно поэтому? – мы были пленены красотой природы, красотой, от которой годами были отторгнуты», – пишет Франкл.
Время от времени в бараках устраивались небольшие эстрадные концерты. Они были незатейливыми: пара спетых песен, пара прочитанных стихотворений, разыгранных шуточных сценок. Но это помогало! Настолько, что сюда приходили даже «непривилегированные», обычные узники, несмотря на громадную усталость, рискуя даже упустить свой суп.
Точно так же, как некоторые сохранили тягу к прекрасному, отдельные люди сохранили и чувство юмора. Это кажется невероятным в тех условиях, в которых они оказались, но ведь юмор – это тоже некое оружие нашей психики, которая борется за самосохранение. Хотя бы ненадолго, но юмор помогает преодолеть тягостные переживания.
Лагерная психология: переработка человека на фабриках смерти
Задачей фашистских концлагерей было уничтожить личность. Тех, кому повезло меньше, уничтожали физически, кому «больше» – морально. Даже имя человека переставало здесь существовать. Вместо него был только идентификационный номер, которым называл себя в своих мыслях даже сам заключенный.
Прибытие
Имя было отнято, как и все то, что напоминало о прошлой жизни. В том числе одежда, которая была на них, когда их привезли сюда – в ад. Даже волосы, которые сбривали и у мужчин, и у женщин. Волосы последних шли на «пух» для подушек. Человеку оставался только он сам – голый, как в первый день творения. А спустя какое-то время и тело изменялось до неузнаваемости – худело, не оставалось даже небольшой подкожной прослойки, формирующей естественную плавность черт.
Но перед этим людей несколько дней везли в вагонах для скота. В них негде было даже сесть, не говоря уже о том, чтобы лечь. Их просили взять с собой все самое ценное – они думали, что их везут на Восток, в трудовые лагеря, где они будут спокойно жить и трудиться на благо Великой Германии.
Будущие узники Освенцима, Бухенвальда и других лагерей смерти попросту не знали, куда их везут и зачем. После прибытия у них отбиралось абсолютно все. Ценные вещи нацисты забирали себе, а «бесполезные», такие как молитвенники, семейные фотографии и проч., отправлялись на помойку. Затем новоприбывшие проходили отбор. Их выстраивали в колонну, которая должна была двигаться мимо эсэсовца. Тот мельком осматривал каждого и, ни говоря ни слова, показывал пальцем либо налево, либо направо. Старики, дети, калеки, беременные женщины – любой, кто выглядел болезненным и слабым, – отправлялись налево. Все остальные – направо.
«Первую фазу можно охарактеризовать как «шок прибытия», хотя, конечно, психологически шоковое воздействие концлагеря может предшествовать фактическому попаданию в него, – пишет в своей книге «Сказать жизни «Да!». Психолог в концлагере» бывший узник Освенцима, знаменитый австрийский психиатр, психолог и невролог Виктор Франкл. – Я спросил у заключенных, уже давно находившихся в лагере, куда мог подеваться мой коллега и друг П., с которым мы вместе приехали. – Его послали в другую сторону? – Да, – ответил я. – Тогда ты увидишь его там. – Где? Чья-то рука указала мне на высокую дымовую трубу в нескольких сотнях метров от нас. Из трубы вырывались острые языки пламени, освещавшие багровыми всполохами серое польское небо и превращавшиеся в клубы черного дыма. – Что там? – Там твой друг парит в небесах, – прозвучал суровый ответ».
Новоприбывшие не знали, что те, кому указали следовать «налево», были обречены. Им приказывали раздеться и пройти в специальное помещение – якобы для того, чтобы принять душ. Никакого душа, конечно, там не было, хотя душевые отверстия для видимости вмонтированы были. Только через них шла не вода, а засыпаемые нацистами кристаллы циклона Б – смертельно ядовитого газа. Снаружи заводили несколько мотоциклов, чтобы заглушить крики умирающих, но сделать это не удавалось. Через какое-то время помещение открывали и осматривали трупы – все ли были мертвы. Известно, что поначалу эсэсовцы не знали точно смертельную дозу газа, поэтому засыпали кристаллы наугад. И некоторые выживали, испытывая страшные муки. Их добивали прикладами и ножами. Затем тела перетаскивали в другое помещение – крематорий. Через несколько часов от сотен мужчин, женщин и детей оставался лишь пепел. Практичные нацисты все пускали в дело. Этот пепел шел на удобрения, и среди цветов, краснощеких помидоров и пупырчатых огурцов то и дело находили непрогоревшие фрагменты человеческих костей и черепов. Часть пепла высыпали в реку Вислу.
Протест
Несмотря на каждодневные унижения, издевательства, голод и холод, заключенным не чужд бунтарский дух. По словам Виктора Франкла, самое большое страдание узникам приносила боль не физическая, а душевная, возмущение против несправедливости. Даже при осознании того, что за неповиновение и попытку протеста, какого-то ответа мучителям заключенных ждала неминуемая расправа и даже смерть, то и дело все равно возникали маленькие бунты. Беззащитные, измученные люди могли позволить себе ответить эсэсовцам если не кулаком, так хотя бы словом. Если это не убивало, то приносило временное облегчение.
Как выживали в концлагерях? Часть 3: о внутренней свободе и жизни после освобождения
В заключительной статье о книге Виктора Франкла «Сказать жизни „Да“. Психолог в концлагере» мы с вами поговорим об отношении узников лагеря к тем бесконечным унижениям и бесчеловечным условиям, с которыми они сталкивались каждый день. А также затронем тему жизни после освобождения.
И здесь возникает закономерный вопрос: не определяется ли сознание человека теми обстоятельствами, в которых он находится? Другими словами — зависит ли что-то от самого человека? Есть ли у него внутренняя свобода? Или же человек, помещенный в это чистилище, окончательно теряет все духовно-нравственные ориентиры и становится продуктом лагерной машины смерти?
Ответы на эти вопросы автору дала сама жизнь. Он лично мог убедиться, что даже в концлагере, где, казалось бы, не место доброте и порядочности, находились люди, которые обладали и тем, и другим. У этих людей можно было отнять всё, кроме внутренней свободы. Свободы относиться к обстоятельствам именно так, а не иначе. Эти люди даже в самые тяжелые моменты находили для других узников слова одобрения или утешения. Кто-то делился с соседом последними крошками хлеба. Акты проявления доброй воли никак не могли способствовать выживанию на уровне физическом. А в лагерном мире борьба за кусок хлеба велась каждый день. Но эти люди были сильны духовно. А духовные силы для выживания были нужны ничуть ни меньше, чем силы физические.
Виктор Франкл пишет: «В конечном счете выясняется: то, что происходит внутри человека, то, что лагерь из него якобы „делает“, — результат внутреннего решения самого человека. В принципе от каждого человека зависит — что, даже под давлением таких страшных обстоятельств, произойдет в лагере с ним, с его духовной, внутренней сутью: превратится ли он в „типичного“ лагерника или останется и здесь человеком, сохранит свое человеческое достоинство».
Автору довольно часто приходилось наблюдать людей в состоянии крайнего отчаяния, когда они теряют смысл жизни и всякую надежду на возможное освобождение. Проявляется это так: утром после трех свистков, сигнализирующих подъем, человек не выходит на построение. И никакие удары хлыста уже не могут заставить его вновь вернуться к лагерной жизни. Он готов скорее умереть, чем продолжать жить в той атмосфере ужаса.
Многие заключенные словно предчувствовали свой скорый конец и начинали вести себя нетипично. Например, могли сами курить «премиальные» сигареты. Здесь нужно пояснить, что сигареты были своего рода лагерной валютой. Получить их можно было лишь неимоверным трудом либо «по блату». А обменять на всё ту же еду. Еда в лагере — самый важный стратегический ресурс. Еда продлевала жизнь. На несколько дней заключенный получал отсрочку от голодной смерти. Каждый узник понимал, что самому курить сигареты — запредельная роскошь. Но тому, кто уже потерял всякую надежду, было всё равно, и он желал хоть в последний раз, но позволить себе немного удовольствия.
Среди тех, кто смог пройти через горнило страданий и выжить, были и те немногие, кто обладал особой духовностью и относился к своим лагерным страданиям как к очередному жизненному испытанию, проверке своего духа. Эти люди достойны восхищения. Они смогли превратить свои страдания в свои внутренние достижения. А это дорогого стоит.
Но таких было меньшинство. Автор пишет о том, что «среди заключенных, которые многие годы провели за колючей проволокой, которых пересылали из лагеря в лагерь, кто сменил чуть ли не дюжину лагерей, как правило, наибольшие шансы остаться в живых имели те, кто в борьбе за существование окончательно отбросил всякое понятие о совести, кто не останавливался ни перед насилием, ни даже перед кражей последнего у своего же товарища».
У вас, наверное, уже возник вопрос о том, что же происходит с психикой заключенного после его освобождения из лагеря? Виктор Франкл выделяет это состояние в отдельную фазу — фазу освобождения.
На начальном этапе первое, что ощущают вчерашние бывшие узники — это ощущение полной прострации. Они не верят в свою свободу. За годы, проведенные в неволе, их сознание сужается до уровня лагеря и ничто другое уже не воспринимается ими как реальное. Им вновь предстоит привыкать к мирной жизни. Вновь учиться взаимодействовать с окружающими.
Как ни странно, но стадия освобождения для многих узников оказывается крайне болезненной. И причин тому много. Трагично, когда за время пребывания в лагерях у заключенного погибает самый близкий человек, мысли о котором были спасительными на протяжении нескольких лет. Боль такой утраты становится невыносимой.
Каждый из узников много сотен раз представлял себе счастливый момент своего возвращения. Реальность же была такова, что очень часто этот момент наступал совсем не так, как он рисовался в воображении. Когда вчерашний узник слышит рассказы о том, что «нам тоже было плохо», он начинает осознавать, что никогда этим людям не понять всех тех ужасов, через которые он прошел. А ради чего, собственно? Если его не ждет любимый человек, если в общении с ним родственники обходятся только общими фразами и норовят пожаловаться на свои «тяготы», он начинает ощущать всю бессмысленность своих страданий. Вчерашний узник осознает ту глубокую пропасть, которая разделяет его и людей, не прошедших весь этот ад.
И совершенно невыносимо ощущение, когда человек много лет предполагал, что уже познал все мыслимые и немыслимые страдания и что хуже уже быть не может, вдруг осознает, что на столь желаемой им воле его не ждет ничего хорошего…
После этого многие ожесточаются. Претерпев столько насилия, они становились безжалостными не только к окружающим, но и к живой природе. И здесь автор высказывает одну очень ценную мысль о том, что «никто не вправе вершить бесправие, даже тот, кто от бесправия пострадал, и пострадал очень жестоко».
В лагере люди часто говорили друг другу о том, что на земле нет такого счастья, которое могло бы компенсировать им все их страдания. О таком всепоглощающем счастье они и не мечтали. Но и на несчастье они никак не рассчитывали. Очень многих охватывало чувство глубокого разочарования, которое переходило в тяжелейшую депрессию. У других на этом фоне развивались психические расстройства.
…Книгу Виктора Франкла «Сказать жизни «Да» нужно прочесть каждому. Крайне полезна она будет тем, кто находится в состоянии депрессии, а также тем, у кого появляются суицидальные мысли. Она буквально потрясает сознание. Книга дает понимание того, что твои текущие жизненные трудности, в сравнении с теми нечеловеческими страданиями узников концлагерей, в принципе, и трудностями-то можно назвать с большой натяжкой. Вопрос лишь в том, как ты к ним относишься?
И автор приводит пример правильного отношения. Отношения, которое в конечном итоге помогает выжить, выстоять и не сломаться. А именно: нужно воспринимать любые невзгоды как испытание, как проверку своего духа. Держаться и не впадать в отчаяние. В этом случае даже самая сложная ситуация не будет казаться безвыходной.
Как выживали в концлагерях? Часть 1: прибытие в лагерь
«Человек ко всему привыкает. Но не спрашивайте нас — как». Эта цитата из книги Виктора Франкла «Сказать жизни „Да“. Психолог в концлагере». Первое английское издание этой книги вышло в США в 1959 г. и буквально «взорвало» общественность. За последующие три десятилетия эта книга была выпущена совокупным тиражом более чем 9 миллионов экземпляров и вошла в первую десятку книг, которые наибольшим образом повлияли на жизнь граждан Америки.
Автор этой книги — ученый психолог и психотерапевт с мировым именем. Годы жизни Виктора Франкла (1905−1997 гг.) почти полностью охватывают XX век. И так уж сложилось, что судьбой ему было уготовано оказаться в эпицентре всех значимых мировых событий того времени. Почти вся его жизнь прошла в Вене — самом центре Европы. Он стал свидетелем нескольких революций, двух мировых войн, а также последовавшей за всем этим затянувшейся «холодной» войны.
В 1942 г. Виктора Франкла, его жену, сестру и родителей отправили в нацистский концентрационный лагерь Терезиенштадт. Еврейское происхождение было достаточным основанием для этого. В нечеловеческих условиях, страдая от голода, холода и бесконечных унижений, Виктор Франкл провел три года. Три года ежедневной и ежечасной борьбы за собственное выживание. А шансы выжить почти всегда были минимальны. Но он выжил. Из семьи же осталась в живых только сестра, остальные были замучены в застенках лагерей смерти.
Книга «Сказать жизни „Да“. Психолог в концлагере» потрясает своей искренностью до глубины души. Воистину это одна из немногих книг, которую начинаешь читать одним человеком, а заканчиваешь читать уже совсем другим. Книга в буквальном смысле «переворачивает» сознание, заставляя провести переоценку всех жизненных установок и ценностей.
Эта книга даже не о бесчинствах палачей-нацистов. Хотя приведенных автором многочисленных примеров вполне достаточно для того, чтобы составить о них более-менее целостное представление. Эта книга, скорее, о восприятии узниками концлагерей всех тех неимоверных страданий, которые выпали на их долю. Книга рассказывает о трансформации чувств и сознания людей под воздействие атмосферы бесконечного ужаса.
Виктор Франкл в момент заключения в концлагерь был довольно известным специалистом в области неврологии и психиатрии. Его особенно интересовала отрасль знаний о психологии депрессивных состояний и самоубийств. Свою еще неопубликованную рукопись о теории стремления человека к смыслу жизни, как к главному мотиву поведения и развития личности, он взял с собой в лагерь, но сохранить её там не удалось. По памяти и в зашифрованном виде он в течение трех лет пытался её восстановить. Таким образом, его теория была проверена на практике и получила блестящее подтверждение. Вопрос только, какой ценой?
Автор проводит читателя через все фазы психологических реакций заключенного, обобщая при этом не только свой личный опыт, но и опыт многочисленных узников лагерей, с которыми невольно пересеклась его судьба.
Фаза первая: прибытие в лагерь
Люди впадали в шоковое состояние много раньше, чем прибывали в сам лагерь. Вагоны поездов были переполнены мужчинами и женщинами, которые могли только догадываться о том, куда же их везут? В это время, как пишет автор, почти все находились под воздействием известного в психиатрии синдрома «бреда помилования». Синдром этот наблюдался у приговоренных к смерти, которые отчаянно начинают верить в то, что перед самой казнью им объявят о помиловании. Также и люди, которые находились в тех вагонах, надеялись на то, что их отправят на некие предприятия, где они будут работать. О смерти никто старался не думать, но страх этот постоянно витал в воздухе.
Примечательно, что поезд с будущими узниками встречала «образцово-показательная» бригада сытых и довольных заключенных. Это тоже были заключенные, но из разряда «привилегированных». Их задачей было сгладить первичный шок новеньких и показать, что, в принципе, всё не так страшно.
Людей помещали в бараки, в которых не было ни малейших условий для проживания. К тому же, они были переполнены в несколько раз. Люди замерзали и голодали, за 4 дня им выдали лишь по кусочку хлеба грамм в 150.
А дальше всех новеньких ждала их первая «селекция». И мало кто знал, что это такое и самое страшное — что за ней последует… Селекция представляла из себя требование офицеров СС к построению мужчин и женщин в две разные колонны. Затем заключенные поочередно подходили к одному из офицеров, который делал всего лишь один жест: указывал, куда отойти узнику — влево или вправо. О значении этого жеста знали лишь те, кто уже имел опыт заключения в лагерях. И эти «опытные», как никто другой понимали, что нужно стараться выглядеть максимально здоровым. Потому как эти «здоровые» получали «проходной билет» в лагерь и их отправляли на работы. Тех же, кто по мнению СС был малопригоден для тяжелого физического труда, сразу отправляли в газовые камеры. Правда, на здании этих камер была вывеска «баня», и каждому туда входящему выдавали по маленькому кусочку мыла. Только вот выйти из этой «бани» живым было уже невозможно…
Прошедших «селекцию» ждало следующее унизительное испытание — дезинфекция. Заключенным давали ровно две минуты на то, чтобы полностью раздеться. Тех, кто не успевал, ждал беспощадный кнут надзирателя. Их бреют полностью. Не только головы. На теле вообще не остается ни одного волоса. Люди с трудом узнают друг друга. Им не разрешают взять с собой в лагерь даже самые необходимые вещи. Виктору Франклу удалось получить разрешение лишь на очки и пояс.
Узникам выдавали крайне поношенную одежду и обувь не по размеру. Им пришлось забыть про зубные щетки, про ежедневное умывание (вода в водопроводе замерзала), про теплые вещи и постельное белье.
Так рушились все иллюзии и надежды. Человек в лагере довольно быстро подводил черту под всей своей прошлой жизнью. В лагере у него не было ничего. Ничего, кроме своего голого тела и истерзанной души. Реакции человека менялись до неузнаваемости. Дадим слово автору:
«Те из нас, кто изучал медицину, имели возможность убедиться: учебники лгут! В них написано, что человек не может обходиться без сна более стольких-то часов — вранье! Это только выдумки, что человек не может того или иного делать, не может спать, „если не“, не может жить „без…“! В первую же ночь в Аушвице я спал на трехэтажных нарах, где на каждом этаже, размером примерно 2×2,5 м, лежали прямо на голых досках по 9 человек, на которых полагалось 2 жалких одеяла. Мы, конечно, могли уместиться, только лежа на боку, тесно вжавшись друг в друга, впрочем, в нетопленом бараке это было не лишним. Брать наверх обувь было запрещено, и только в высшей степени нелегально кое-кто решался использовать ее в качестве подушки. Прочим же не оставалось ничего другого, как положить голову на согнутую в локте руку. Но сон вопреки всему приходит, приглушает сознание, дает возможность отключиться от всего ужаса, всей боли этого положения».
Неудивительно, что, не оправившись от первичного шока, многие заключенные начинали всерьез задумываться о самоубийстве. И здесь автор отмечает один важный момент: после нескольких дней пребывания в лагере многие заключенные вообще перестают бояться смерти. Они воспринимают газовые камеры как способ избавить их от самостоятельных попыток суицида.
За стадией прибытия следует стадия апатии. Но о ней мы поговорим в следующий раз.
Регресс, фантазии и навязчивые мысли
Вся душевная жизнь сужается до довольно примитивного уровня. «Психоаналитически ориентированные коллеги из числа товарищей по несчастью часто говорили о «регрессии» человека в лагере, о его возвращении к более примитивным формам душевной жизни, – продолжает автор. – Эта примитивность желаний и стремлений ясно отражалась в типичных мечтах заключенных. О чем чаще всего мечтают заключенные в лагере? О хлебе, о торте, о сигаретах, о хорошей горячей ванне. Невозможность удовлетворения самых примитивных потребностей приводит к иллюзорному переживанию их удовлетворения в бесхитростных грезах. Когда же мечтатель вновь пробуждается к реальности лагерной жизни и ощущает кошмарный контраст между грезами и действительностью, он испытывает что-то невообразимое». Появляются навязчивые мысли о еде и не менее навязчивые разговоры о ней, которые очень сложно остановить. Каждую свободную минуту узники стараются общаться на тему еды, о том, какие любимые блюда были у них в былые времена, о сочных тортах и ароматной колбасе.
Франкл: «Кто не голодал сам, тот не сможет представить себе, какие внутренние конфликты, какое напряжение воли испытывает человек в этом состоянии. Он не поймет, не ощутит, каково это – стоя в котловане, долбить киркой неподатливую землю, все время прислушиваясь, не загудит ли сирена, возвещающая половину десятого, а затем десять; ждать этого получасового обеденного перерыва; неотступно думать, выдадут ли хлеб; без конца спрашивать у бригадира, если он не злой, и у проходящих мимо гражданских – который час? И распухшими, негнущимися от холода пальцами то и дело ощупывать в кармане кусочек хлеба, отламывать крошку, подносить ее ко рту и судорожно класть обратно – ведь утром я дал себе клятвенное обещание дотерпеть до обеда!»
Мысли о еде становятся главными мыслями всего дня. На этом фоне исчезает потребность в сексуальном удовлетворении. В противоположность другим закрытым мужским заведениям в концлагерях не было тяги к похабничанью (не считая начальной стадии шока). Сексуальные мотивы не появляются даже в снах. А вот любовная тоска (не связанная с телесностью и страстью) по какому-либо человеку (например, по жене, любимой девушке) проявляется очень часто – и в сновидениях, и в реальной жизни.
Читайте также: