Правда об освенциме воспоминания бывших узников самого страшного нацистского лагеря смерти

Обновлено: 04.07.2024

Фото: Вероника Прохорова

Каждый год в апреле в Германии вспоминают узников нацистских концлагерей. Наум Аркадьевич Хейфец, переживший Минское гетто, где погибла вся его семья, и прошедший Освенцим, Дахау, Майданек и Натцвайлер, до сих пор не может спокойно слушать немецкую речь. Тем не менее он нашел в себе силы приехать в Дортмунд, где мы с ним и встретились. Едва я успеваю открыть рот, худощавый мужчина хрипловатым неприветливым голосом говорит, что лучше бы его оставили в покое. После долгих уговоров рассказать свою историю Наум Аркадьевич сказал:

— А вы знаете, как трещит горелое мясо? А как мы, обессиленные узники, словно кули, вываливались на землю, а затем, выпучив глаза, искали название станции — надо же знать, где мы умрем? — А затем тихо добавил: — Я расскажу свою историю, но вы не зададите мне ни одного вопроса, не попросите меня рассказать подробнее, чем я сам себе могу позволить.

22 июня, когда началась война, отца с нами не было — в противном случае наша жизнь сложилась бы иначе: он работал на железной дороге, и мы смогли бы уехать. Отцу было уже не отдыха — он тут же оформил билет, чтобы вернуться домой, но смог добраться только до Вязьмы, где пять дней ждал эвакуирующихся из Минска в надежде встретиться с нами или увидеть знакомых, которые смогли бы ему рассказать о нас. В Минск поезда уже не шли.

28 июня Минск был оккупирован немцами. Большая часть населения не успела покинуть город, потому что городские власти призывали жителей соблюдать спокойствие и порядок, не информируя о том, что немцы стремительно наступают, а сами тайно выехали в Могилев. Узнав об этом, люди пытались покинуть город, но было уже поздно: Минск окружили немецкие войска, и жителям, в том числе и нам, пришлось вернуться.

Фото: Вероника Прохорова

Запах хлеба

В 1941 году по приказу немецкого коменданта полевой комендатуры от 19 июля нам пришлось покинуть наш дом и поселиться в еврейском гетто. Если приказ не выполнялся — расстрел. Гетто занимало территорию километр на километр и состояло из 40 улиц и переулков. Жили в тесноте — по шесть-семь семей на четыре комнаты. По приказу немецких властей мы, евреи, носили желтую лату на груди и на спине.

Электричества и магазинов не было, за водой бегали к колонкам. Сестры и я были разнорабочими и иногда получали баланду или кусочек хлеба, который приносили домой и делили между всеми членами семьи. Оладьи делали из картофельных очисток, суп варили из крапивы и лебеды. Рядом работал хлебозавод, весь район пахнул хлебом, а мы каждый день потихоньку умирали с голоду.

Летом 1942 года нас отправили работать на четыре дня, и, когда нас привезли домой, то в квартире на кровати на ватном стеганом одеяле мы увидели запекшуюся лужу крови

После первого погрома (массового убийства евреев; Минское гетто пережило шесть таких погромов, все они были приурочены к советским праздникам. — Прим. ред.) 7 ноября 1941 года в Минское гетто были депортированы евреи из Германии, Австрии и Чехословакии. Некоторых поселили в двухэтажное здание на улице Сухой, где прежде жили евреи, уничтоженные во время погрома. Для евреев Западной Европы — мы их называли «гамбургскими» (первый эшелон с евреями из Западной Европы пришел из Гамбурга. — Прим. ред.) — были созданы два отдельных гетто: зондергетто №1 и зондергетто №2.

«Гамбургским» евреям, вероятно, приходилось сложнее, чем нам. Они не знали языка, не могли просить милостыню. Они не были привычны к суровым климатическим условиям. Но представители нацистского режима относились к ним лучше. Как и нас, евреев Минска, «гамбургских» использовали на черных работах, но некоторым из них удавалось получить работу полегче, например, в госпитале или в сапожной мастерской. Квалифицированных западных ремесленников ценили очень высоко, и они получали больше «льгот» в сравнении с местными специалистами. Но и они не избежали «акций» — так нацисты называли массовые убийства — их уничтожили последними, уже в октябре 1943 года.

В этом гетто я потерял всю свою семью. Первой погибла старшая сестра во время большого погрома 2 марта 1942 года. Летом этого же года нас отправили работать на четыре дня, и, когда нас привезли домой, то в квартире на кровати на ватном стеганом одеяле мы увидели запекшуюся лужу крови. Мать убили, пока нас не было, в собственной кровати. Младшую сестру и племянника тоже убили — где их могилы, я так и не узнал.

Фото: Вероника Прохорова

Чистота и цветы у проходной концлагеря

Меня же в июле 1943 года забрали из рабочего участка в лагерь СС на улице Широкой, где до войны была казарма. Через неделю нас повезли в Люблин, в концлагерь Майданек. Это был первый и последний эшелон евреев, который вывезли из Минска, остальных жителей гетто уничтожили. Белорусов же вывозили на принудительные работы, первоначально целыми семьями и в сопровождении духового оркестра, потом уже принудительно разлучали с родственниками. Их отправляли работать у бауеров (крестьян) в Германии или на заводы.

Прежде чем попасть в лагерь Майданек, мы двое суток ехали в вагоне. Стояла жара, это был уже август 1943 года. По сто человек в каждом вагоне — мы были как селедки в бочке; если упадешь, то уже не поднимешься. Один польский еврей хотел обменять золотые часы за стакан воды, но боялся выйти из эшелона. Попросил надзирателей — те взяли часы часы, а воду не принесли.

О мою спину был однажды сломан карабин

Когда нас привезли в концлагерь Майданек, то сразу построили и приказали: «Сапожники, портные и ремесленники, выходите». Я не мог причислить себя ни к одной из данных профессий: если бы им нужны были маляры, я бы пошел, так как раньше работал художником. Нас оставили в вагонах и отвезли в Будзынь — отделение лагеря Майданек под Красником. Помню проходную с фашистами и собаками. Возле нее — чистота и посажены цветы. Лагерь располагался в чистом поле, вокруг него — два ряда колючей проволоки под электрическим током. Частые вышки с фашистами и пулеметами. Справа и слева — ряды больших деревянных бараков, внутри — двухъярусные деревянные нары, на них — соломенные матрасы и подушки, бумажные сетчатые наволочки. Солома через них пролезала и колола голову.

Каждое утро мы в легкой одежде и деревянных колодках должны были идти семь километров на работу. Нас сопровождали польские полицейские, они на нас кричали, жестоко избивали, травили собаками и заставляли петь маршевые песни. Так мы работали в полях по 18 часов в день от темна до темна. О мою спину был однажды сломан карабин (короткоствольная винтовка. — Прим. ред.), было очень больно. Меня товарищи с двух сторон подхватили, так как я не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть.

Фото: Вероника Прохорова

«Мы, конечно, знали, что такое Освенцим»

Летом 1944 года, когда началось наступление на Варшаву, нас эшелонами привезли в город Радом, оттуда пешком погнали в город Томашов. Мы прошли расстояние в 200 километров за четыре дня. Нас сопровождали несколько гужевых повозок, которые подбирали тех, кто не мог одолеть 50 километров в день. Когда повозки переполнялись, были слышны автоматные очереди — и повозки снова могли подбирать тех, кто не в силах продолжать путь. В Томашове мы три дня рыли окопы, затем нас эшелонами отправили в Освенцим.

Еще за много километров до Освенцима в воздухе висел нестерпимо душный запах паленого мяса. Конечно, мы знали, что такое Освенцим, и ни один из нас не проронил ни слова: наши глаза были обращены на бжезинский лесок и пылающий огонь (в июле в Освенциме продолжалась «венгерская акция» (Ungarnaktion) — за три месяца было задушено газом и сожжено около 500 тысяч евреев. Крематориев не хватало, и в бжезинском лесу выкопали глубокую яму, чтобы в ней сжигать тела людей. Этот огонь и видел Наум Аркадьевич. — Прим. ред.).

Помню пухлый оттопыренный палец офицера, которым он указывал, кого куда

Прибыв на место, мы еще долго оставались в закрытых вагонах. Потом на соседний путь прибыл еще один эшелон. Очевидно, где-то ликвидировали гетто, а немцы разрешили брать с собой то, что на тебе, и по одному чемодану. Из вагонов вывели прилично одетых людей разного возраста и пола с шестиугольными звездами Давида, построили и прямиком отправили в газовые камеры. Затем пришли человек тридцать из зондеркоманды, в полосатых робах, вынесли чемоданы, помыли и продезинфицировали вагоны.

«Мы теряли человечность»

В Вайхингене мы рыли колоссальный по размерам котлован, он был больше любого стадиона, глубиной в этажей пять. По слухам, немцы хотели построить там какое-то подземное сооружение, но так ли это, я не знаю — нам же не говорили, для чего мы работам. Немецкие солдаты бурили в скальном грунте отверстия глубиной метра три, закладывали туда аммонал, ровно в полдень и полночь трубили в рожок, чтобы все ушли на безопасное расстояние, и производили взрыв. Мы же должны были переносить получившиеся глыбы в вагонетки. В дождь работать было особенно тяжело, так как камни скользкие и неподъемные, а вагонетка высокая. Работали по 12 часов в две смены: неделю — с 8 утра до 8 вечера, другую неделю — с 8 вечера до 8 утра.

Затем я попал в лагерь Хеппенхайм — это другое отделение концлагеря Натцвайлер. Начальником там был эсэсовец, имел звание оберштурмбанфюрер (SS-Obersturmbannführer, подполковник. — Прим. ред.). Он любил потешаться над нами. Например, по воскресеньям мы не работали. Он подходил к проволоке (его деревянный домик находился в десяти метрах от лагеря), держа в руках полбуханки хлеба, ждал, когда соберется побольше людей — мы шли к этой булке, как голодные волки, — и бросал его через решетку. Ему доставляло удовольствие смотреть, как мы вырываем эту булку друг у друга, деремся, падаем. В этот момент мы теряли человечность, и ему это нравилось.

После взрыва все легли на пол, и я обнаружил, что у меня по затылку течет кровь. Но я не был ранен — на мне лежал незнакомый мужчина, которого убило тяжелой доской

Зимой, опять же в лагере Хеппенхайме, этот оберштурмбанфюрер строил нас: первая шеренга делает четыре шага вперед, вторая шеренга — два шага вперед, третья стоит на месте, четвертая — два шага назад. Приказывал разомкнуться на вытянутые руки, снять головные уборы — полосатые шапочки, вывернуть их наизнанку, положить на снег, снять куртки и штаны, тоже положить на снег. Деревянные колодки можно было оставить на ногах. Оберштурмбанфюрер заставлял нас делать гимнастические упражнения, чтобы мы не окоченели: бег на месте, приседания, прыжки. Так он мог продержать нас больше двух часов. Но мы замерзали — мы же были совершенно голыми, а потом надевали на себя мокрую одежду. «Сердобольному» начальнику казалось все это весьма забавным.

Весной 1945 года нас опять погрузили в эшелон и куда-то повезли. По дороге эшелон остановился из-за налета американской авиации. Охрана спряталась, но мы выйти не могли: вагоны были обнесены колючей решеткой. Американцы бомбили одно и то же место в лесу, продолжалось это достаточно долго. В небо резко пошел черный дым — высокий и густой. Одна бомба упала недалеко от железнодорожного пути, и первый вагон, который был к ней ближе всех, перевернуло набок. Мы были во втором вагоне — у него пробило крышу. После взрыва все легли на пол, и я обнаружил, что у меня по затылку течет кровь. Но я не был ранен — на мне лежал незнакомый мужчина, которого убило тяжелой доской, упавшей с потолка вагона.

Фото: Вероника Прохорова

«Транспорты» обреченных людей

После налета немцы пересчитали нас, погрузили в новый эшелон и повезли в Дахау. Не успели мы там пробыть и неделю, как 26 апреля 1945 года нас опять погрузили в вагоны — с наступлением американских войск Гиммлер приказал уничтожить газовые камеры и крематории, а трудоспособных узников эвакуировать вглубь германской территории маршами смерти. Нас погнали на минные поля в Тирольские горы — фашистам нужно было ликвидировать столько людей, что никакие крематории с этим бы не справились.

Убийцы хотели уничтожить нас как последних свидетелей их злодеяний. Но, чтобы иметь представление о масштабах преступления перед человечеством, недостаточно знать о «марше узников на Тироль». С начала войны и до последнего дня Рейха по всем оккупированным странам и в самой Германии двигались этапы обреченных людей. Работоспособные мужчины направлялись в концлагеря, где погибали от непосильного труда и голода, болезней и побоев, пожилые люди, женщины и дети уничтожались в лагерях смерти немедленно. Этих лагерей было много десятков, а этапов — тысячи.

Мы никогда не знали, в какой этап попали, куда нас везут или ведут. Но в большинстве случаев оказавшимся на месте назначения жить оставалось несколько часов. От смерти их отделяло время пешего перехода из вагона до места гибели. Не было спасения и тем, кого отбирали на работу внутри лагерей смерти. Им была уготована та же участь, что и остальным, только немного позже, иногда до прихода следующего эшелона. Свидетели нацистам были не нужны.

Бежать, спастись из этого ада было невозможно — слишком хорошо была отлажена машина смерти, почти безотказно. Однако сбои все же бывали, иначе мы, выжившие, не сидели бы перед вами.

Фото: Вероника Прохорова

Ария Каварадосси

Во время «марша смерти» мы ехали уже в открытых вагонах. На каждый вагон приходилось три эсэсовца. Нашим было лет по сорок. Мы ехали два дня, нам не разрешалось разговаривать. Услышат слово — тут же хватались за автоматы и не церемонились. Один заключенный попросил по-немецки разрешение у эсэсовцев спеть 2-ю арию Каварадосси из оперы Пуччини «Тоска». Ему разрешили, и он спел на итальянском языке. Поневоле завязалась беседа, мол, где он научился профессионально петь, откуда знает итальянский язык. Оказалось, он учился в Миланской консерватории. Даже фашисты убедились, что узник-то этот не совсем безмозглое быдло и пушечное мясо, что человек имеет образование и талант. Обстановка разрядилась, больше никто не хватался за автоматы. Они с нами заговорили.

Нас освободили 30 апреля, лагерь Дахау — на день раньше. Наш эшелон остановили у железнодорожного моста американцы. Это были наши спасители. Помню, в руки сунули пачку сигарет и плитки шоколада.

Среди нас был один подросток, который где-то стащил полмешка кур. Мы ощипали трех кур, развели огонь. Вода еще не успела закипеть, как подъехала машина Красного Креста. Нас спросили, если ли среди нас те, кто нуждается в медицинской помощи. Указали на меня. Пришлось поехать в госпиталь. Было обидно, ведь я не успел поесть курятины. Но это меня и спасло — добрая половина узников погибла после освобождения: люди наедались жирного и умирали.

«В 23:30 мы слушаем Москву»

В госпитале я пробыл два месяца, потом попал в лагерь для репатриантов. Через три дня была отправка эшелона на восток, домой, в Минск, но на границе меня мобилизовали в советскую армию, в танковый полк 17-й дивизии. Родной Минск я увидел только в 1947 году. Отца своего я так и не нашел.

До войны я любил немецкий язык. У меня был патефон, и я слушал пластинки с немецкой маршевой музыкой. После войны, если по радиоприемнику или телевизору слышал немецкую речь, сразу же уходил, потому что меня всего трясло. И до сих пор трясет.

Фото: Hulton-Deutsch Collection/Corbis/East News

Киевлянин Василь Володько много лет отказывался от предложений вернуться в Дахау, маленький город недалеко от немецкого Мюнхена, чтобы вспомнить и рассказать историю своего заключения в концентрационном лагере. В 2000 году он наконец согласился, и теперь регулярно посещает мемориальный комплекс. Каждый год в апреле немецкое общество Maximilian-Kolbe-Werk организовывает встречи бывших заключенных Дахау и лагеря Освенцим города Аушвиц, привозит журналистов из Центральной и Восточной Европы, проводит экскурсии в мемориальные комплексы. В 2015 году 90-летний Володько встретился с журналистами в местном хостеле и, одетый в элегантный серый костюм и опирающийся на тросточку, чеканил каждое свое слово. Только сухая констатация фактов: родился, война, рабочий лагерь, гестапо, пытки, ожидание казни, марш смерти.

Бывшие концлагеря превращены в музеи. Освенцим мрачный, безлюдный, и в нем, в отличие от Дахау, многое сохранилось: почти все кирпичные бараки и административные блоки, стоит стена, у которой расстреливали узников, целы камеры и «сауна», где проходила селекция, тоже. Разрушен только главный крематорий, но вида руин и подробных рассказов экскурсоводов хватает, чтобы стало не по себе. В январе здесь, под проливным дождем вперемежку со снегом, под мрачным небом и пронзающим холодом, только и остается, что представлять: если так холодно в пальто и теплых сапогах, то каково было узникам. В Дахау не так страшно — то ли климат чуть лучше, то ли несколько восстановленных бараков не сравнятся с масштабами Освенцима. Сегодня лагерь представляет собой небольшой мемориальный комплекс — от 235 гектаров осталось всего нескольких помещений. Остальные площади отошли городу, и в домах, которые для эсэсовцев строили заключенные, сейчас живут простые бюргеры-немцы. До начала Второй мировой здесь содержались все, кого можно было обвинить в загрязнении арийской расы: коммунисты, социалисты, оппозиционно настроенные священнослужители и другие политические противники, наркоманы, душевнобольные, гомосексуалисты. Во время войны Дахау снискал славу самого страшного нацистского концлагеря из-за жестоких медицинских экспериментов над заключенными: пытки холодом, принудительное заражение малярией, испытания барокамерой и моделирование условий, в которых находятся летчики люфтваффе на высоте 20 километров, и другие. Генрих Гиммлер и другие высокопоставленные чиновники Третьего рейха регулярно посещали лагерь с инспекцией и наблюдали за опытами. Когда 29 апреля 1945 года американские военные вошли в лагерь, они пришли в такой ужас, что казнили лагерную охрану и позволили заключенным голыми руками забить четыре десятка человек. Лагерь был почти полностью разрушен. Для мемориального центра решили восстановить лишь несколько бараков недалеко от входа — для воссоздания условий жизни и работы узников; от остальных остался лишь фундамент. В комплексе выставлены фотографии, уцелевшие вещи и документы, сохранился крематорий с душевой и газовой камерой — помещение с вентиляционными решетками, из которых выходил газ «Циклон Б». Здесь бывает много туристов, и я видела двух девушек, которые делали селфи у крематорных печей.

На встрече, на которой выступал Володько, присутствовал и другой бывший узник, белорус. Он рассказал о жизни в Дахау: «Трупы лежали рядами возле проволочной изгороди, но они не пахли. Тут нечему было разлагаться — от нас так или иначе оставались одни кости. Мы закапывали эти трупы, а чувствовали только запах ветра». Воспоминания узников чаще всего связаны не с условиями их заточения, и даже не с такими бросающими в дрожь подробностями, как специальные помещения, где людям дробили челюсти и выковыривали золотые коронки, но с мертвецами. Обнаженные, костлявые, обтянутые кожей — столь унизительная пародия на человека, что, раз увидев ее, не забудешь.

Василь Володько родился 22 октября 1924 года в селе Широкая Долина в Полтавской области (Центральная Украина). За его плечами все круги ада: немецкая оккупация, принудительные работы, заключение в гестапо, тяжелая работа в лагерях Саарбрюккена, концлагерь Нацвейлер-Штрутгоф и Дахау и марш смерти во время эвакуации. Вот его история:

Фото: Вероника Прохорова Василь Володько

Все детство я провел на природе — с землей, лугами, лесом, козами да картошкой. Родители занимались сельским хозяйством, и жизнь протекала тихо и мирно, в мечтах о дальних мирах. Мне было 17 лет, когда началась война, я только-только получил аттестат средней школы. В Полтавскую область война пришла 13 октября 1941 года.

В этот день началось что-то непонятное — стояли строем и ехали на грузовиках красноармейцы, гражданские ходили с противогазами. Звучало незнакомое и страшное слово «война», по всему селу были развешаны плакаты «Родина-мать зовет!». Стекла окон были крест-накрест заклеены, как будто перечеркивая в домах радость. А ночью с самолетов летели светящиеся бомбы и освещали село адским светом. Я хотел пойти в армию, но меня не взяли — из-за возраста и низкого роста. Потом область оккупировали и немцы объявили о принудительной регистрации жителей. Сразу начались проблемы с продовольствием и светом: магазины обслуживали только немцев, получить продукты можно было на рынках, где цены увеличились в пять-шесть раз, а продукты были ужасными. По всей Украине был введен комендантский час: с шести часов вечера до пяти утра запрещено было выходить на улицу. Я попал в подпольную организацию «Патриоты Родины» и прилежно выполнял задания: писал антигитлеровские листовки, распространял плакаты «Ох и будет морда бита Гитлера-бандита», собирал медикаменты и бинты. И во время оккупации немцы припомнили мне это: 8 июня 1943 года меня арестовали и отправили на принудительные работы в Германию. Так я оказался в лагере в городе Саарбрюккен, где добывал уголь в шахте.

Территория лагеря была огорожена колючей проволокой. Но все-таки это был не концлагерь, а рабочий лагерь, охрана была не так строга, как в Дахау или Освенциме, а в некоторых местах ограда была сделана не из колючей проволоки, а из сетчатой. У ворот в деревянном бараке было специальное отделение, где дежурили полицейские с овчарками, по периметру дежурили охранники, но обычно это были люди пожилые, потому что большая часть мужского населения была на войне. Мы с товарищами смогли пролезть через проволоку, но не знали, куда идти дальше в этом чужом городе, и нас быстро поймали. Чтобы у нас больше не возникало мыслей о побеге, комендант приказал высечь нас — по 25 ударов каждому. Жизнь там, как и в любом другом лагере в Германии, не имела ценности: однажды в лагере упал узник, а эсэсовец встал ему на грудь и несколько раз подпрыгнул. Узник уже не встал.

Тогда дни сливались в одну сплошную темноту. В какой-то момент я попал в гестапо. Меня посадили в камеру предварительного следствия. Размеры ее 50х60 см и два метра высотой. Ни сесть, ни тем более лечь в таких условиях было невозможно. Ни еды, ни воды не давали два дня. Потом я оказался в Нойе Бремм, лагере гестапо на окраине Саарбрюккена, который местные называли «Ад Саарбрюккена». Рано утром была команда: «Подъем!» Мы должны были вскочить и аккуратно застелить кровати, чтобы ни складочки не было. Потом мы выбегали через дверь, а надзиратель бил каждого палкой по голове – так они нас, заключенных, считали. Далее мы быстро бежали к умывальнику, где нас поливали то горячей, то холодной водой. Нас били и пытали за малейшую провинность. Когда я в первый раз посетил этот лагерь уже после войны, я не мог даже вспомнить, где находилась столовая, но когда подошел к пруду, то непроизвольно присел на корточки, скрестил руки за головой и несколько раз прыгнул вперед.

В центре лагеря был большой пруд, он изначально был запланирован как пожарный резервуар, но нас заставляли вокруг него бегать. Нужно было мгновенно выполнять команды: «Бегом!», «Ложись!», «Встать!», а потом прыгать вокруг бассейна по-лягушачьи. Тем, кто был уже без сил и падал, привязывали на спину несколько кирпичей и заставляли прыгать дальше. Тех, кто уже не мог подняться, просто бросали тонуть в этот пруд. А еще мы должны были ходить вокруг пруда утиной походкой, которую немцы называли Entengang. И это продолжалось, пока кто-нибудь не выбивался из бешеного ритма, а если никто не выбивался, то немцы убивали кого-нибудь выборочно.

Я всегда вспоминаю это время, когда беру в руки хлеб. Еда в Нойе Бремм, как во всех лагерях, почти не содержала калорий и питательных веществ, а порции были такими маленькими, что я потерял 30 килограмм за первые недели заключения.

Тогда по всему лагерю ходил тиф, и больше всего от него полегло французов. Хотя они получали самые лучшие посылки от Красного Креста, по восемь килограммов в месяц. Наши ребята завидовали, но французы не делились. Хотя сейчас говорят, что делились. Помню, несет француз под мышкой посылку, кто-нибудь выбивает, она рассыпается, остальные хватают, что могут. А что делать: выживал тогда сильнейший. Мы тоже воровали посылки — нам, советским пленникам, от Красного Креста никогда ничего не перепадало, потому что советское руководство не поддерживало инициативу Красного Креста об оказании гуманитарной помощи военнопленным. Это был резкий контраст: рядом с советскими узниками, умиравшими от голода, находились пленные, чьи шкафчики были полны еды.

Через полтора месяца, в июне 1944-го, меня перевели в концлагерь Нацвейлер-Штрутгоф, недалеко от французской деревни Нацвейлер. Я никогда не забуду публичные казни. Там стояли две виселицы. Когда кого-то казнили, всех нас выгоняли из бараков, и мы должны были смотреть на повешение. Этим самым немцы давали нам понять, что будет с нами за малейшую провинность. Истощение, голод и месяцы, проведенные в нацистских лагерях, сказывались с каждым днем все больше. Узники-старожилы посоветовали мне попробовать попасть в транспортную команду, на других работах я бы долго не выдержал. Так я оказался во внешнем лагере, где узники в старом заброшенном тоннеле цементировали площадки для установки производственного оборудования. Работать приходилось по колено в воде, и после наших работ здесь должны были создавать ракеты. Через два месяца у меня опухли ноги и открылись раны. Меня вернули в главный лагерь в госпиталь. Через две недели отправили на работу добывать сланец, из которого немцы производили топливо. Было холодно, и мои раны открылись вновь. Я не мог дальше работать, а всех, кто был уже непригоден к труду, отвозили в концлагеря. Так меня эшелоном и повезли в лагерь смерти Дахау.

Меня признали непригодным к работе и поместили в карантинный блок — там заключенные ожидали своей очереди в крематорий. Мне дали номер 118734. Я ждал, когда за мной придут. Но, как это ни странно, меня спасла эпидемия тифа, которая вспыхнула в лагере в 1944–45 годах, когда ежедневно от болезни погибали сотни узников. Из-за этой эпидемии тифа крематорий не справлялся с уничтожением тел, так что мы, жители 25-го блока, дотянули до конца апреля. Режим был жестокий: подъем в пять утра, построение, перекличка. В бараке, рассчитанном на 500 человек, жили 2000 человек — поляки, французы, сербы.

Самоубийств было много. Люди не выдерживали, бросались на проволоку под током, вешались прямо в бараках. Немцы особенно не любили русских и итальянцев: считали предателями. Им выстригали на голове полоску волос, на построении могли крикнуть: «Русо? Итальяно?» Сорвут шапку, увидят полоску — и давай лупить. Когда американцы подходили к лагерю, руководство отдало приказ эвакуировать пленных. Никто из нацистских лагерей не должен был попасть в руки победителей; 26 апреля 1945 года наши колонны из тысячи заключенных потянулись на юг. Шли мы в основном ночью, днем спали. Мы пили из луж, так как ни еды, ни воды нам не давали, и многие погибли от переохлаждения, голода и изнеможения. Это был один из маршей смерти. Двигались мы на юг к озеру Тегернзее, там же нас и освободили американцы.

Я прошел фильтрацию. Нам сказали, что транспорта, чтобы вывезти бывших узников в Советский Союз, нету и нужно будет идти пешком. Мне кажется, никто не стал ждать, все, кто был в этом лагере, решили идти. И вот так в сопровождении нескольких военных мы растянулись колонной и пошли дальше на восток. Когда подошли к польской границе, там опять нас остановили. Правда, там всех погрузили на американские грузовики и через Польшу провезли в Украину. Дорога была долгой, но долгожданной.

На границе всех, кто мог сам передвигаться, забирали в армию. Меня отправили домой и посоветовали не вспоминать о том, где я был, и никому об этом не рассказывать. За рассказы о концлагерях наказывали, вплоть до тюремного заключения. Вернуться к обычной жизни оказалось непросто. Ночью вскакивал с постели, кричал. Родная мать меня боялась. И даже когда учился в Политехническом институте во Львове, был на учете в неврологическом диспансере. Тяжело приходилось.

Я стал плотником, заочно учился, в 1952 году окончил институт и всю жизнь проработал на строительстве автодорог, мостов и аэродромов, два года работал в Молдавии и десять лет в Казахстане. С 1964 года живу на даче недалеко от Киева, женился, родилась дочка. В 2000 году впервые приехал в Дахау. Если честно, сначала было не по себе от воспоминаний. А теперь уже полегче — привык. Да и мы все, бывшие узники, друг с другом познакомились — у каждого своя история, поддерживаем контакт.

Человеку свойственно забывать плохое, но до конца простить все, что мы пережили, я не могу. И до сих пор не жалею, что развешивал тогда эти антигитлеровские плакаты.

Воспоминания бывших узников лагерей нееврейской национальности почему-то всегда в корне отличаются от воспоминаний чудом выживших евреев. Во-первых, в них никогда не упоминаются никакие газовые камеры, во-вторых там указывается, что самыми жестокими пособниками нацистов были евреи - капо и члены зондеркоманд.

Вот отрывки из книги "Свидетель" В.Н.Карзина, который раненым попал в плен и на пути в Маутхаузен в декабре 1943 года вместе с другими советскими военнопленными, среди которых было много раненых и инвалидов, временно побывал в Освенциме. Очень непривычные свидетельства.

«. Хотя мое заключение (как и всей нашей многочисленной группы) в "Аушвитце" было кратковременным (декабрь 1943 г.), но этого было достаточно, чтобы я понял, что в этом лагере были люди многих национальностей Европы, а не только евреи.

Старший еврейский полицейский в трудовом лагере Саласпилс. 1942 г. На повязке надпись Oberster Jüd[ischer]. Lager-Poli[zist] - "Старший еврейский полицейский лагеря"

Однако, может, стоит привести факт, как с нами, бывшими до этого советскими военнопленными, многие из которых были инвалидами или ранеными, в первый день после прибытия и после санитарной обработки обошлись в карантинном бараке, куда нас поместили. Вечером, после «ужина» (один небольшой половник эрзац-кофе), многие наши товарищи собрались в группы и обменивались первыми впечатлениями о лагере. Вдруг в бараке раскрылись ворота (с обоих торцов его имелись ворота) и в барак ворвалась группа крепких парней, предводительствуемая эсэсовцем. Они были возбуждены, скорее даже разъярены, эсэсовец с пистолетом, парни с палками, и началось массовое избиение. Из толпы избиваемых поймали несколько человек и увели. Потом нам стало известно, что их привели в другой барак и там за связанные за спиной руки подвесили к стропилам. Но что нас всех потом поразило, так это то, что все, кто избивал нас палками, были «капо» - исполнители распоряжения администрации лагеря, обеспечивающие режим содержания заключенных, - все они были евреи.

. В лагеpе существовала контpолиpуемая эсэсовцами иеpаpхия власти. В это pуководство эсэсовцы отбиpают надежных людей и тех, кто им может быть полезен и нужен. Здесь не имеет значения национальность: евpей не евpей и т.д. Так в концлагеpе "Маутхаузен" в нашем баpаке, как потом стало известно, укpывался от всяких pабот под видом больного фpанцузский миллионеp. Он откупался от эсэсовцев, давая pасписки как финансовые обязательства на будущее. Видимо, нечто подобное было и с евpейскими "капо" в "Аушвитце". Здесь нет места никакой идеологии. Здесь, как и во всем капиталистическом миpе, господствует власть денег.

. Два последующих лагеpя, особенно последний "Маутхаузен", где я и мои товаpищи оказались с июля 1944 г., нас убедили в том, что теpмин "особое обpащение" относится ко всем узникам концлагеpей в pавной меpе. Из концлагеpей, типа тех, где мы были, не было ни одного, где бы все заключенные в них или большинство были евpеи, или где бы их содеpжали отдельно от дpугих узников.

. В 1945 г. в Маутхаузене нас уже пpактически не коpмили, а евpеям давали обычный паек,позже пpиехали пpедставители швейцаpского Кpасного Кpеста и вывезли большую гpуппу евpеев как освобожденных.

. И знаешь, Пеpица, что меня удивляет? Hи одного еврея в наших рядах нет. Вот у нас пpекpасные товаpищи, есть и немцы, венгpы, pумыны, а евpеев нет. Обидно даже. Hад ними издеваются, а они молчат. Как их так затуpкали, запугали? Hеужели не понятно - не пожалеют их звеpи! И выхода дpугого нет, кpоме как боpоться. Уму непостижимо. Как это, Пеpица, понимать?

- Ты погоди, послушай. И полезно и невеpоятно. Помнишь, в августе, в pазгаp восстания, когда pайком готовился вывезти из Вpшаца людей в отpяд, Савва (секpетаpь подпольного pайкома) поpучил мне узнать, нельзя ли молодых pебят из гетто, тех, кто физически посильней, уговоpить пpисоединиться к паpтизанскому отpяду. Мы им обеспечим побег из гетто - говоpил Савва. А у меня была связь с Вайсом - младшим из гетто. Тогда немцы гетто не очень охpаняли, и евpеи пpитоpговывали тем, что имели, с местными жителями. Вот я с ним встpетился и изложил наше пpедложение. Знаешь, что он мне ответил? Ты, говоpит, извини, но никто не пойдет на это. Я удивился: как же так, у вас никаких шансов нет, если Гитлеp победит, вам не жить. Если не хотите в наш отpяд, мы вам поможем пеpебpаться чеpез Дунай, а там свободная паpтизанская теppитоpия, оpганизуйтесь и боpитесь. Вайс на меня как-то гpустно посмотpел и повтоpил, что на это никто не пойдет. И добавил: "Если подумать, то кое-какие шансы у нас все-таки есть. Откупиться можно". Видя мое недоумение, объяснил: "За большие деньги пеpебpасывают в Венгpию, а там поpядки дpугие. Hекотоpых уже пеpебpосили. Вот тебе и мой ответ", закончил Вайс наш pазговоp. Конечно, глупости все это, но веpят в такую возможность. В pезультате ни одного в наших pядах нету - это же факт, подытожил Пеpица наш pазговоp.

Расстались мы с Пеpицей, ушли по своим делам. У меня в голове к pазным гpустным мыслям добавилась еще одна. Как это люди могут так pассуждать одним боpоться, погибать, в невеpоятных муках добывать победу над фашистскими бандитами, а дpугие в то же вpемя будут от бандитов откупаться, отсиживаться. Вот, мол, какие мы умные.»

В книге «Штрафбаты Гитлера», (автор А. Васильченко, М., 2008 г.) приводятся воспоминания о работе SAW-арестантов (военнослужащих вермахта) немца-коммуниста Бернхарда Кандта, в прошлом депутата мекленбургского ландтага, а позднее попавшего в Заксельхаузен :

«Мы должны были нанести на лесную почву шесть метров песка. Лес не был вырублен, что должна была сделать специальная армейская команда. Там были сосны, как я сейчас вспоминаю, которым было лет по 100-120. Ни одна из них не была выкорчевана. Заключённым не давали топоров. Один из мальчишек должен был забраться на самый верх, привязать длинный канат, а внизу двести мужчин должны были тянуть его. «Взяли! Взяли! Взяли!». Глядя на них, приходила мысль о строительствеегипетских пирамид. Надсмотрщиками (капо) у этих бывших служащих вермахта были два еврея: Вольф и Лахманн. Из корней выкорчеванных сосен они вырубили две дубины и по очереди лупцевали этого мальчишку… Так сквозь издевательства, без лопат и топоров они выкорчевали вместе с корнями все сосны!». По воспоминаниям выживших заключённые ненавидели всю еврейскую нацию после этого.

Український політв‘язень Омелян Коваль у своїй книзі "У КАТАКОМБАХ АВШВІЦУ" (Вінніпег, 1990 р.) згадує: . Біля них проходжувалися два сс-мани. За хвилину появився на подвір’ї капо бункру — Якуб. Був це жид — атлет важкої ваги. Він визначався незвичайною силою і тому лагерова адміністрація використовувала його для мордування в’язнів. Також, коли вішали деяких в’язнів прилюдно, в лаґері, він виконував ролю ката. Цим разом, як тільки появився на подвір’ї, зголосився по наказ до одного з сс-манів, а той дав йому зарядження, що має робити із тим гуртом обірваних скелетів, що тряслися від холоду. Вислухавши наказу, Якуб випрямився на струнко перед сс-маном і вигукнув: „Яволь, герр бльокфюрер”. З того, що говорив сс-ман Якубові, я зрозумів, що тут іде тільки про покарання в’язнів з одного командо, яке, користаючи з відсутності сс-мана, покинуло роботу і шукало щось з’їсти. Тепер їх треба покарати, щоб того більше не робили.

Сс-мани відступили на бік, а Якуб, взявши до рук лату, приготовлявся до руханки. Уставив хлопців рядами по п’ять на віддаль одного метра і подав команду до старту. Хлопці рушили з місця повільним кроком, але це не вдоволило Якуба, бо закричав вовчим голосом: "Темпо, темпо, шнель, ір швайне гунде". і з цілої сили почав валити латою куди попало: по голові, спині, ногах. Кількох відразу попадало покривавлених, та він підскочив і почав ногами помагати їм піднестися. Хлопці висоплювали язики, мов собаки, і бігли, помагаючи собі взаємно. Тих, що знемогали, товариші старалися підтягати за руки. Така біганина туди і сюди тривала кілька хвилин.

Після того прийшов інший вид спорту — „кнібойген-гіпфен”. Потомленим і обезсиленим в’язням приходилося дуже важко. Деякі, підскочивши так кілька разів, попадали і не могли самі піднестися. Тут знову йшла в рух лата Якуба, яку він, поламавши, міняв на нову. Сс-мани самі до того „спорту” не мішалися. Постояли трохи, подивилися, а згодом забралися геть з подвір’я, залишаючи ЯкубовІ довести руханку до кінця. . До мене донісся голос одного високого молодця, що повними ненависти очима кидав у сторону Якуба: ,,І що та падлюка від нас хоче? За миску зупи, що йому собаці дають, то він з нас душу вигонить. Люципер проклятий”. Якуб, мабуть, щось зрозумів, бо зараз заверещав по-російськи: „Кто ето что-то там болтает? Кому нє нравітся — виході сюда”. Усі мовчали, немов води у рот набрали, тільки з погордою дивилися на роз’юшеного ката-Якуба. Ще кілька разів запитавши і не діставши відповіді, Якуб кинувся, роздратованим биком, на гурток обезсилених худяків, і з усієї сили почав їх окладати ломакою. Все розсипалося по подвір’ї, однак ніхто не міг уникнути караючої руки Якуба. Декілька хвилин такої погулянки і майже все лежало на землі окривавлене, або приголомшене. Декому після цього вже і перша поміч, у формі зимної води, нічого не помогла.

Якуб проходжався тепер по побосвищі, задерши голову догори, та відсопував своїми широкими ніздрями. Кожної хвилини кидав оком на діло своїх рук. З його постави й виразу лиця можна було вичитати почуття легкости від сповненого обов’язку.

«До Освенціма — за Україну!» - так називається книга колишнього в’язня Аушвіца Степана Петелицького. Нацисти арештували його навесні 1943–го. Петелицькому витатуювали номер 154922. Його поселили в бараку 4 і він згадує що там був капо єврей, який бив і знущався, називаючи українців «поліцаями»

Нарукавная повязка еврейского «Оберкапо» (главного «капо»)

Пособники нацистов - евреи капо в лагере Белжец (в оригинале подпись - Jewish Sonderkommando at Belzec)

Еврейская полиция в концлагере Вестерборк (Голландия) в своем сотрудничестве с нацистами отличалась жестокостью по отношению к заключенным. Состояла из евреев Голландии и других европейских стран. Члены «Ordnungsdienst» отвечали за охрану блока наказаний и за поддержание общего порядка в концлагере. «Ordnungsdienst» в концлагере Вестерборк насчитывала 20 человек в середине 1942 года, 182 человека в апреле 1943 и 67 в феврале 1944.

Ношение знака «OD» введено приказом по лагерю № 27 от 23 апреля 1943.

В январе 1945 года москвич Иван Мартынушкин, будучи офицером Красной армии, освобождал нацистский лагерь смерти Освенцим. В 75-ю годовщину тех событий он поделился с DW своими воспоминаниями.

На территории музейного комплекса Аушвиц-Биркенау

Ветерану Второй мировой войны Ивану Мартынушкину - 96 лет. В январе 1945 года он, будучи офицером Красной армии, воевал с нацистами на территории Польши и освобождал лагерь смерти Освенцим. Спустя ровно 75 лет после тех событий он рассказал DW о своих впечатлениях от увиденного.

DW: Что вы увидели, когда подошли к Освенциму?

Иван Мартынушкин: В то время я был командиром пулеметной роты. После освобождения Кракова мы продвигались дальше вглубь Польши - постоянно с боями. После одного такого боя мы перешли Вислу, выбили немцев из поселка и вышли на огромное поле, которое было огорожено по всему периметру мощной оградой из колючей проволоки с электрическими проводами и сторожевыми вышками. За оградой были видны строения.

Иван Мартынушкин (фото из архива)

Тогда мы еще ничего не знали о том, что там находилось - мы полагали, что это немецкая военная база. Наш батальон провел ночь в поселке, а утром, когда рассвело, поступила команда прочесать всю эту местность. Я с группой командиров как раз проходил вдоль проволочного ограждения. В какой-то момент нас обстреляли. Нам показалось, что стрельба идет из одного нежилого помещения - кирпичного здания. Мы позвонили начальству и спросили, нельзя ли ударить по этому зданию из пушек. Нам ответили, что нет и что нужно стараться обходиться без стрельбы, потому что за колючей проволокой - лагерь пленных.

Потом по мере движения вдоль проволоки мы увидели, что там ходят люди. Они уже поняли, кто мы, и стали давать нам приветственные знаки. После выполнения задачи по зачистке все наши подразделения должны были собраться в селе и двигаться дальше. Но мы с группой офицеров решили все-таки заглянуть в лагерь: нам было очень интересно узнать, что это за люди и есть ли там советские военнопленные. Мы зашли в лагерь, подошли к небольшой группе истощенных людей. Мы попытались объясниться, но их язык был нам совершенно непонятен. Они показывали на себя и говорили: "Hungary" (Венгрия - англ.). Потом уже я понял, что это были венгерские узники.

Мы постояли, посмотрели друг другу в глаза. Было видно, что они понимают, что теперь свободны, чувствовалась радость. Потом мы заглянули в один барак: там было очень темно, стоял тяжелый спертый воздух. Мы даже не стали туда заходить, но чувствовали, что на нарах лежат люди. Уже потом мы поняли, что узники были в таком состоянии, что уже не могли подняться и выйти нам навстречу.

Контекст

Рассказ бывшей узницы о медицинских опытах над детьми в Освенциме

В канун 75-летия со дня освобождения Освенцима жительница Беларуси Александра Борисова поделилась с DW своими воспоминаниями о пережитом в концлагере, куда ее отправили ребенком. (25.01.2020)

Комментарий: Смиренные слова Штайнмайера в Яд Вашеме

Через 75 лет после освобождения Освенцима президент ФРГ говорил на Всемирном форуме памяти Холокоста о немецком стыде и ответственности. Тон его речи был абсолютно правильным, считает Марсель Фюрстенау. (24.01.2020)

Скандальные рэперы в Освенциме: шок и ярость

Немецкие музыканты посетили Освенцим после того, как их обвинили в антисемитизме. Историк и активист Кристоф Хойбнер считает это важным опытом. (08.06.2018)

Бывший узник Освенцима из Украины о войне и отношении к немцам

Украинец Яков Ломака, бывший "остарбайтер" и узник Освенцима, рассказал DW о том, что пережил в концлагерях во время войны, и о своем отношении к немцам сегодня. (09.05.2018)

К этому времени с других сторон лагеря уже подошли другие наши воинские части. Многие узники бродили между бараками, собирались группами. Но у нас не было конкретной задачи на проведение операции внутри самого лагеря, поэтому это была очень короткая встреча. А потом мы уже двинулись дальше, к реке Одер.

- Когда вы узнали о масштабах того, что происходило в Освенциме?

- О том, что в этом лагере происходило плановое истребление людей, я узнал уже из материалов комиссии (Чрезвычайная государственная комиссия СССР, которая в 1945 году занималась расследованием преступлений, совершенных в Освенциме. - Ред.) и публикаций на эту тему. Тогда, естественно, я испытал шок, подумал, что вот, оказывается, какой лагерь я освобождал, что я видел только его кусочек.

- Сейчас Освенцим - это музей. На ваш взгляд, насколько это помогает молодым людям осознать весь ужас того, что там происходило?

- Когда я там бывал, то всегда видел группы школьников, которые приезжают туда со всех концов света. Я думаю, что это оставляет у них какое-то понимание. Даже если сейчас это еще не доходит до глубины их сердец, то потом они все равно, может быть, это вспомнят. Мне кажется, что это очень полезное мероприятие.

- Вы считаете, что о тогдашних событиях нужно рассказывать даже спустя 75 лет?

- Конечно, обязательно. Ведь это трагедия всей войны. В этой войне погибло 60 млн человек, и ее нельзя ставить в ряд других войн. И преступления (нацистов. - Ред.) тоже нельзя ставить в один ряд с другими злодеяниями, которые имели место в истории. Это особый случай, ведь хладнокровным убийством людей занимались образованные, грамотные люди, воспитанные в европейской культуре. Конечно, такая трагедия не может быть забыта. О ней нужно все время напоминать.